Чтение 22–й страницы книги ~Без жалости~

— Вот и хорошо.

— Я не успел поблагодарить тебя за такую прекрасную заботу. Розен встал и подошел к двери, но остановился в трех футах от нее и повернулся к Келли:

— Ты думаешь, что сумел обмануть меня?

— Вряд ли, Сэм, — осторожно отозвался Келли.

— Джон, я провел всю свою проклятую жизнь, возвращая вот этими руками здоровье людям. Ты вынужден держаться в стороне от людей, не можешь проявлять истинные человеческие чувства, потому что, изменившись, потеряешь чувство цели, утратишь концентрацию. Я никому в жизни не причинил боли. Ты понимаешь меня?

— Да, сэр, понимаю.

— Итак, что ты собираешься предпринять?

— Ты не должен знать этого, Сэм.

— Я хочу помочь тебе, Джон. Честное слово, хочу, — произнес Розен, искренне изумляясь собственным словам. — Она нравилась и мне.

. — Да, я знаю.

— Так чем я могу помочь? — спросил хирург. Он боялся, что Келли попросит о такой помощи, для которой он не годен, но еще больше боялся того, что даст согласие на это.

— Сделай так, чтобы я выздоровел поскорее.

ГЛАВА 9. Работа

Было почти жестоко следить за происходящим, подумала Сэнди. Самым странным было то, что он оказался таким хорошим пациентом. Он не ныл, не ворчал и не жаловался. Он делал то, что ему говорили. Во всех физиотерапевтах скрывается жилка садиста. Без нее им не обойтись, потому что их работа состоит в том, чтобы заставлять людей делать чуть больше того, на что они способны, — подобно спортивным тренерам, — а их конечная цель заключается в том, чтобы помочь им. Однако при этом хороший физиотерапевт вынужден принуждать своих пациентов, ободрять слабых и подстегивать сильных, убеждать и стыдить, и все во имя здоровья. Это означало, что хороший физиотерапевт получал удовольствие от страданий и боли других, и О'Тул не смогла бы сделать это. Но она увидела, что Келли ведет себя не так, как другие пациенты. Он делал все, что от него ожидали, и, когда физиотерапевт требовал прибавить, Келли прибавлял, и так продолжалось уже довольно долго. Наконец терапевт понял, что ему не удастся сломить этого пациента, он утратил веру в результат своих усилий и забеспокоился.

— Начинайте сбавлять обороты, — посоветовал он.

— Почему? — спросил Келли, тяжело дыша.

— Ваш пульс сто девяносто пять. — Физиотерапевт не добавил, что на этом уровне он оставался в течение пяти минут.

— А каков рекорд?

— Ноль, — ответил физиотерапевт без тени улыбки. Келли засмеялся, посмотрел на него и сбавил скорость вращения педалей на велотренажере, постепенно замедляя ее в течение двух минут, пока не остановился с очевидной неохотой.

— Я пришла, чтобы забрать его в палату, — заявила О'Тул.

— Отлично, забирайте, пока он что-нибудь не сломал.

Келли сошел с седла велосипеда и вытер лицо полотенцем, довольный тем, что Сэнди не привезла с собой кресло-каталку или что-нибудь иное, не менее унизительное.

— Чем обязан такой чести, мадам?

— Мне поручили присматривать за вами, — ответила Сэнди. — Вы что, пытаетесь продемонстрировать свою силу?

Келли чувствовал себя немного возбужденным, но тут же посерьезнел.

— Миссис О'Тул, мне предписано выбросить из головы все свои неприятности, верно? Для этого я пользуюсь упражнениями. Я не могу бегать с рукой, прибинтованной к груди, не могу отжиматься одной рукой и не могу поднимать тяжести. Зато могу ездить на велосипеде. Вы не возражаете?

— С вами не поспоришь. Нет, не возражаю. — Она указала на дверь. В хлопотливой анонимности коридора она сказала:

— Мне очень жаль вашу подругу.

— Спасибо, мадам. — Он повернул голову, испытывая легкое головокружение после нагрузки. Они шли среди множества людей, спешащих в обоих направлениях. — В вооруженных силах для этого существуют ритуалы. Горн, флаг, солдаты с винтовками. Мужчины к этому привыкают. Такая процедура помогает вам верить, что все это имело какое-то значение. Ты все еще испытываешь боль, но это все-таки способ попрощаться. Мы научились иметь с этим дело. Но то, что случилось с вами, — это нечто другое, и то, что только что произошло со мной, тоже другое. Так как вы поступили? Еще больше ушли в работу?

— Получила звание магистра. Стала медсестрой. Преподаю. Беспокоюсь о пациентах. — В этом состоит теперь моя жизнь, подумала она.

— По крайней мере вам не нужно беспокоиться обо мне. Я знаю, на что способен.

— И на что же вы способны?

— На многое, — произнес Келли с тенью улыбки, которая тут же погасла. — Как у меня дела?

— Очень хорошо.

Все прошло далеко не так гладко, и оба знали об этом. Доналд Мадден прилетел в Балтимор за телом своей дочери, которое ему передали в отделе судебно-медицинского эксперта. Он оставил жену дома и отказался встречаться с кем бы то ни было, несмотря на просьбы Сары Розен. Он не проявил никакого желания говорить с любовником и сообщил об этом по телефону. Сэнди знала об этом заявлении отца Пэм, но ни один из медиков не передал этого Келли. Это просто стало всего лишь последней печальной главой в короткой и безрадостной жизни Пэм, и пациенту знать об этом было не обязательно. Келли спросил об организации похорон, и оба сказали ему, что он все равно не сможет выйти из больницы. Келли выслушал их и промолчал, удивив этим медсестру.

Его левое плечо все еще находилось в тугой повязке, и он наверняка испытывал боль, медсестра знала это. И она и другие замечали, как у него болезненно подергивалось лицо, особенно когда подходило время принять новую дозу обезболивающего, но Келли не относился к тем, кто жалуются на что-то. Даже сейчас, все еще тяжело дыша после убийственных тридцати минут на велотренажере, он старался идти побыстрее, охлаждая себя, подобно тренированному атлету.

— Зачем эта демонстрация? — спросила она.

— Не знаю. Неужели на все должна быть причина? Простоя так сделан, Сэнди.

— Видите ли, ваши ноги длиннее моих. Нельзя ли идти помедленнее?

— Конечно. — Келли сбавил шаг, и они подошли к лифту. — Сколько таких девушек — как Пэм, я имею в виду?

— Слишком много. — Она не знала сколько именно, хотя их было достаточно много, чтобы выделить из общего числа пациентов, чтобы заметить их существование.

— Кто им помогает?

Медсестра нажала на кнопку лифта.

— Никто. Сейчас формируют программу борьбы с наркоманией, однако главные проблемы, насилие над детьми и его последствия — для этого создан новый термин — «бихевиористское расстройство», — не привлекают внимания. Если ты вор, существуют программы. Если грубо обращаешься с детьми, тоже есть программы, однако девушки — парии общества. Никто не делает для них чего-то заметного. Только церковные группы проявляют к ним какой-то интерес. Вот если бы кто-то сказал, что это — болезнь, тогда, может быть, на них обратили бы внимание.

— А это болезнь?

— Джон, я не врач, а всего лишь медсестра, да и к тому же это выходит за пределы моей компетенции. Я ухаживаю за пациентами, перенесшими операции. Ну хорошо, мы разговаривали за ленчем, и мне кое-что стало известно. Просто поразительно, сколько их погибает. Излишние дозы наркотиков, случайно это или намеренно, кто знает? Или они встречают жестокого мужчину, или их сутенеры обращаются с ними слишком круто, и тогда они оказываются здесь, а их физическое состояние бывает недостаточно удовлетворительным, и многие умирают. Гепатит от инфицированных игл, пневмония, прибавь к ним тяжелую травму — и это становится смертельным. Но разве кто-то собирается что-то предпринять для них? — О'Тул посмотрела в пол, когда лифт остановился. — Молодые люди не должны умирать такой смертью.

— Да. — Келли посторонился, уступая ей путь к выходу из лифта.

— Но вы — пациент, — возразила она.

— Зато вы — леди, — ответил он. — Извините, но так уж я воспитан.

Кто этот парень? — спросила себя Сэнди. Она ухаживала, разумеется, не только за этим пациентом, но профессор приказал ей — ну, если не приказал, то «предложил», а «предложение» профессора Розена всегда звучит весьма убедительно, особенно с тех пор, как она начала испытывать уважение к нему как к другу и советчику, — обеспечить за этим Келли специальный уход. Это не было сводничеством, как она заподозрила сначала. Он все еще был слишком слаб, слишком страдал — но страдала и она, хотя отказывалась признать это. Какой странный мужчина. Во многом похож на Тима, но гораздо сдержанней. Необычная комбинация мягкости и жесткости. Она не забыла того, что видела на прошлой неделе, но теперь это прошло, и он даже не намекнул на происшедшее. Он относился к ней с уважением, ни разу не отзывался с одобрением о ее фигуре, как это делали многие пациенты (и на что она делала вид, что возражает). Он был так несчастен и одновременно так целеустремлен. Его отчаянные усилия поскорее восстановить силы. Его внешняя жесткость. Как примирить это с его несовместимо хорошими манерами?

— Когда меня выпишут? — спросил Келли шутливым тоном — хотя недостаточно шутливым.

— Через неделю, — сказала О'Тул, ведя его от лифта. — Завтра снимем повязку.

— Вот как? Сэм ничего не говорил об этом. Значит, я снова смогу пользоваться левой рукой?

— Будет очень больно, — предупредила его медсестра.

— Черт возьми, Сэнди, мне уже сейчас больно, — ухмыльнулся Келли. — Надо начинать привыкать к боли.

— Ложитесь, — распорядилась сестра. Прежде чем он успел возразить, она сунула ему в рот термометр и принялась считать пульс. Затем измерила кровяное давление. Цифры, записанные в его карточке, гласили: температура — 36, 9, пульс — 64, кровяное давление — 105/60. Две последние цифры казались особенно странными. Что бы она ни говорила о пациенте, он быстро обретал форму. Интересно, почему он так торопится?

Еще одна неделя, подумал Келли, когда медсестра ушла. Надо успеть разработать эту чертову руку.

* * *

— Итак, что вы узнали для нас? — спросил Максуэлл.

— Хорошие новости и плохие, — ответил Грир. — Хорошие заключаются в том, что у противника очень мало регулярных наземных войск на расстоянии реагирования от цели. Среди них три батальона войск безопасности. Два готовятся к переброске на юг. Один только что вернулся из Первого корпуса. Он понес большие потери и сейчас переформируется. Обычное пополнение и перевооружение. У них мало тяжелого оружия. Механизированные части находятся далеко оттуда.

— А плохие? — произнес адмирал Подулски.

— Неужели еще нужно говорить? Вдоль побережья размещено столько зенитных батарей, что своим огнем они в состоянии закрыть все небо. Батареи зенитных ракет СА-2 вот здесь, здесь и, наверно, здесь. Для самолетов этот район слишком опасен, Каз, . Для вертолетов? Одна или две спасательных птички — да, конечно, они могут попытаться, но переброска значительных сил будет рискованной, весьма рискованной. Мы ведь обсуждали все это, когда готовили операцию «Кингпин», помнишь?

— Но сейчас цель всего в тридцати милях от берега.

— Пятнадцать или двадцать минут на вертолете, летящем по прямой, чего только на таком отрезке вьетнамцы не смогут сделать, Каз. Я сам просмотрел оборонительные карты. Лучший маршрут, который мне удалось проложить, — это твой район, Каз, но я тоже кое-что знаю, верно? — займет двадцать пять минут, и мне не хотелось бы лететь по нему днем.

— Мы можем использовать тяжелые бомбардировщики Б-52, чтобы пробить коридор, — предложил Подулски. Он никогда не отличался особой тонкостью при разработке операций.

— Я думал, ты хочешь, чтобы мы не привлекали внимания к этой операции, — заметил Грир. — Послушай, по-настоящему плохие новости заключаются в том, что никто не проявляет особого энтузиазма к этой операции. «Кингпин» потерпел неудачу...

— Это не наша вина! — возразил Подулски.

— Я знаю это, Каз, — терпеливо заметил Грир. Подулски всегда был страстным защитником.

— Она должна быть осуществима, — проворчал Каз. Все трое склонились над разведывательными фотоснимками. Это была отличная подборка — два снимка со спутников, два с SR-71 «Блэкбердз» и три совсем недавних перспективных фотографии, сделанные с низколетящих беспилотных «Охотников за буйволами». По форме лагерь был квадратным, ну просто идеальный квадрат, со стороной в двести метров, несомненно в точном соответствии с каким-то руководством, полученным от Восточного блока, с рекомендациями о том, как строить надежно защищенные лагеря для военнопленных. В каждом углу возвышалась сторожевая вышка — итого четыре вышки десятиметровой высоты. Над каждой вышкой была крыша из кровельного железа, чтобы дождь не заливал легкие пулеметы РП устаревшего советского образца, что состояли на вооружении армии Северного Вьетнама. Внутри изгороди из колючей проволоки находились три больших здания и два поменьше. По мнению адмиралов, в одном из больших зданий и были заключены двадцать американских офицеров званием от подполковника и выше, потому что это был специальный лагерь.

Впервые внимание Грира привлекли фотоснимки, сделанные «Охотником за буйволами». На одном, особенно четком, было видно лицо полковника Робина Закариаса, летчика ВВС США. Его истребитель-бомбардировщик F-105G «Дикая ласка» был сбит восемь месяцев назад. Из Вьетнама поступило сообщение, что он и второй пилот, специалист по вооружению и электронным системам, оба погибли. Была опубликована даже фотография его тела.

Этот лагерь с кодовым названием «Сендер грин», известным не более чем пятидесяти мужчинам и женщинам, был расположен отдельно от знаменитого «Ханойского Хилтона», в котором бывали американские граждане. Там теперь находились почти все американские военнопленные после эффектного, но неудачного рейда операции «Кингпин» на лагерь в Сонг-Тай. Укрытый от посторонних глаз, расположенный в месте, где никто не стал бы его искать, лагерь «Сендер грин» казался зловещим. Он ни разу не упоминался ни в печати, ни в секретных донесениях. Каким бы ни был исход войны, Америка хотела получить обратно своих летчиков. Здесь же находился лагерь, само существование которого означало, что некоторые из них никогда не вернутся домой. Статистика американских потерь демонстрировала странную и зловещую особенность: летчики с высоким воинским званием гибли, судя по сообщениям вьетнамцев, гораздо чаще, чем младшие офицеры. Было известно, что противник обладает отличными источниками разведывательной информации, многие из которых находились в рядах американских «сторонников мира», что вьетнамцы вели досье на старших американских офицеров, в которых указывалось, кто они, что они знают, какие другие задания исполняли. Можно было допустить, что таких офицеров удерживают в особом месте и знания, которыми они владеют, используются вьетнамцами как средство давления на русских. Знания пленных офицеров в сфере специальных стратегических интересов обменивались — по-видимому — на продолжающуюся поддержку русских в этой затянувшейся войне, особенно теперь, когда в новой атмосфере разрядки многие требовали ее окончания. Так много интриг развивалось вокруг американских военнопленных.

— Смелый, — выдохнул Максуэлл. На трех увеличенных отпечатках было видно лицо американца, каждый раз смотревшего в объектив камеры. На последнем снимке запечатлелось движение одного из охранников, замахнувшегося прикладом автомата в спину американца. Лицо американца не вызывало сомнений — это был полковник Закариас.

— А вот этот парень — русский, — сказал Казимир Подулски, постукивая пальцем по фотографиям, сделанным с беспилотного самолета. Действительно, мундир офицера не вызывал сомнений.

Они знали, о чем думает Каз. Сын бывшего польского посла в США, унаследовавший титул графа, потомок древнего рода, когда-то воевавшего на стороне короля Яна Собеского, его семья вместе с остальным польским дворянством была уничтожена по одну сторону демаркационной линии нацистами, а по другую сторону — русскими в Катыньском лесу, где два его брата погибли после короткой и безнадежной войны на два фронта. В 1941 году, в тот самый день, когда он закончил Принстонский университет, Подулски вступил в американский военно-морской флот в качестве летчика, приняв новую страну и новую профессию. Каждой из них он служил к гордостью и бесстрашием. И яростью. А теперь все это обострилось еще больше, потому что в скором времени ему грозила отставка. Грир видел причину. Поразительно изящные руки адмирала были изуродованы артритом. Как он ни пытался скрыть это, после очередного физического осмотра его навсегда уволят из флота, и Каз станет делить годы отставки с мыслями о мертвом сыне и с женой, живущей на депрессантах, после карьеры, которую он будет, по-видимому, считать неудавшейся, несмотря на все награды и адмиральское звание.