Артур Конан-Дойль

Горбун

Однажды летним вечером, спустя несколько месяцев после
моей женитьбы, я сидел у камина и, покуривая последнюю трубку,
дремал над каким-то романом -- весь день я был на ногах и устал
до потери сознания. Моя жена поднялась наверх, в спальню, да и
прислуга уже отправилась на покой -- я слышал, как запирали
входную дверь. Я встал и начал было выколачивать трубку, как
раздался звонок.

Я взглянул на часы. Было без четверти двенадцать.
Поздновато для гостя. Я подумал, что зовут к пациенту и чего
доброго придется сидеть всю ночь у его постели. С недовольной
гримасой я вышел в переднюю, отворил дверь. И страшно удивился
-- на пороге стоял Шерлок Холмс.

-- Уотсон, -- сказал он, -- я надеялся, что вы еще не
спите.

-- Рад вас видеть. Холмс.

-- Вы удивлены, и не мудрено! Но, я полагаю, у вас отлегло
от сердца! Гм... Вы курите все тот же табак, что и в
холостяцкие времена. Ошибки быть не может: на вашем костюме
пушистый пепел. И сразу видно, что вы привыкли носить военный
мундир, Уотсон. Вам никогда не выдать себя за чистокровного
штатского, пока вы не бросите привычки засовывать платок за
обшлаг рукава. Вы меня приютите сегодня?

-- С удовольствием.

-- Вы говорили, что у вас есть комната для одного гостя,
и, судя по вешалке для шляп, она сейчас пустует.

-- Я буду рад, если вы останетесь у меня.

-- Спасибо. В таком случае я повешу свою шляпу на
свободный крючок. Вижу, у вас в доме побывал рабочий. Значит,
что-то стряслось. Надеюсь, канализация в порядке?

-- Нет, это газ...

-- Ага! на вашем линолеуме остались две отметины от
гвоздей его башмаков... как раз в том месте, куда падает свет.
Нет, спасибо, я уже поужинал в Ватерлоо, но с удовольствием
выкурю с вами трубку.

Я вручил ему свой кисет, и он, усевшись напротив,
некоторое время молча курил. Я прекрасно знал, что привести его
ко мне в столь поздний час могло только очень важное дело, и
терпеливо ждал, когда он сам заговорит.

-- Вижу, сейчас вам много приходится заниматься вашим
прямым делом, -- сказал он, бросив на меня проницательный
взгляд.

-- Да, сегодня был особенно тяжелый день, -- ответил я и,
подумав, добавил: -- Возможно, вы сочтете это глупым, но я не
понимаю, как вы об этом догадались.

Холмс усмехнулся.

-- Я ведь знаю ваши привычки, мой дорогой Уотсон, --
сказал он. -- Когда у вас мало визитов, вы ходите пешком, а
когда много, -- берете кэб. А так как я вижу, что ваши ботинки
не грязные, а лишь немного запылились, то я, ни минуты не
колеблясь, делаю вывод, что в настоящее время у вас работы по
горло и вы ездите в кэбе.

-- Превосходно! -- воскликнул я.

-- И совсем просто, -- добавил он. -- Это тот самый
случай, когда можно легко поразить воображение собеседника,
упускающего из виду какое-нибудь небольшое обстоятельство, на
котором, однако, зиждется весь ход рассуждений. То же самое,
мой дорогой Уотсон, можно сказать и о ваших рассказиках,
интригующих читателя только потому, что вы намеренно
умалчиваете о некоторых подробностях. Сейчас я нахожусь в
положении этих самых читателей, так как держу в руках несколько
нитей одного очень странного дела, объяснить которое можно,
только зная все его обстоятельства. И я их узнаю, Уотсон,
непременно узнаю!

Глаза его заблестели, впалые щеки слегка зарумянились. На
мгновение на лице отразился огонь его беспокойной, страстной
натуры. Но тут же погас. И лицо опять стало бесстрастной
маской, как у индейца. О Холмсе часто говорили, что он не
человек, а машина.

-- В этом деле есть интересные особенности, -- добавил он.
-- Я бы даже сказал -- исключительно интересные особенности.
Мне кажется, я уже близок к его раскрытию. Остается выяснить
немногое. Если бы вы согласились поехать со мной, вы оказали бы
мне большую услугу.

-- С великим удовольствием.

-- Могли бы вы отправиться завтра в Олдершот?

-- Конечно. Я уверен, что Джексон не откажется посетить
моих пациентов.

-- Поедем поездом, который отходит от Ватерлоо в десять
часов одиннадцать минут.

-- Прекрасно. Я как раз успею договориться с Джексоном.

-- В таком случае, если вы не очень хотите спать, я
коротко расскажу вам, что случилось и что нам предстоит.

-- До вашего прихода мне очень хотелось спать. А теперь
сна ни в одном глазу.

-- Я буду краток, но постараюсь не упустить ничего
важного. Возможно, вы читали в газетах об этом происшествии. Я
имею в виду предполагаемое убийство полковника Барклея из полка
"Роял Мэллоуз", расквартированного в Олдершоте.

-- Нет, не читал.

-- Значит, оно еще не получило широкой огласки. Не успело.
Полковника нашли мертвым всего два дня назад. Факты вкратце
таковы.

Как вы знаете, "Роял Мэллоуз" -- один из самых славных
полков британской армии. Он отличился и в Крымскую кампанию и
во время восстания сипаев. До прошлого понедельника им
командовал Джеймс Барклей, доблестный ветеран, который начал
службу рядовым солдатом, был за храбрость произведен в офицеры
и в конце концов стал командиром полка, в который пришел
новобранцем.

Полковник Барклей женился, будучи еще сержантом. Его жена,
в девичестве мисс Нэнси Дэвой, была дочерью отставного
сержанта-знаменщика, когда-то служившего в той же части.
Нетрудно себе представить, что в офицерской среде молодую пару
приняли не слишком благожелательно. Но они, по-видимому, быстро
освоились. Насколько мне известно, миссис Барклей всегда
пользовалась расположением полковых дам, а ее супруг -- своих
сослуживцев-офицеров. Я могу еще добавить, что она была очень
красива, и даже теперь, через тридцать лет, она все еще очень
привлекательна.

Полковник Барклей бы, по-видимому, всегда счастлив в
семейной жизни. Майор Мерфи, которому я обязан большей частью
своих сведений, уверяет меня, что он никогда не слышал ни о
каких размолвках этой четы. Но, в общем, он считает, что
Барклей любил свою жену больше, чем она его. Расставаясь с ней
даже на один день, он очень тосковал. Она же, хотя и была
нежной и преданной женой, относилась к нему более ровно. В
полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было
ничего такого, что могло бы хоть отдаленно намекнуть на
возможность трагедии.

Характер у полковника Барклея был весьма своеобразный.
Обычно веселый и общительный, этот старый служака временами
становился вспыльчивым и злопамятным. Однако эта черта его
характера, по-видимому, никогда не проявлялась по отношению к
жене. Майора Мерфи и других трех офицеров из пяти, с которыми я
беседовал, поражало угнетенное состояние, порой овладевавшее
полковником. Как выразился майор, средь шумной и веселой
застольной беседы нередко будто чья-то невидимая рука вдруг
стирала улыбку с его губ. Когда на него находило, он помногу
дней пребывал в сквернейшем настроении. Была у него в характере
еще одна странность, замеченная сослуживцами, -- он боялся
оставаться один, и особенно в темноте. Эта ребяческая черта у
человека, несомненно обладавшего мужественным характером,
вызывала толки и всякого рода догадки.

Первый батальон полка "Роял Мэллоуз" квартировал уже
несколько лет в Олдершоте. Женатые офицеры жили де в казармах,
и полковник все это время занимал виллу Лэчайн, находящуюся
примерно в полумиле от Северного лагеря. Дом стоит в глубине
сада, но его западная сторона всего ярдах в тридцати от дороги.
Прислуга в доме -- кучер, горничная и кухарка. Только они да их
господин с госпожой жили в Лэчайн. Детей у Барклеев не было, а
гости у них останавливались нечасто.

А теперь я расскажу о событиях, которые произошли в Лэчайн
в этот понедельник между девятью и десятью часами вечера.

Миссис Барклей была, как оказалось, католичка и принимала
горячее участие в деятельности благотворительного общества
"Сент-Джордж", основанного при церкви на Уот-стрит, которое