Артур Конан-Дойль

Медные буки

-- Человек, который любит искусство ради искусства, --
заговорил Шерлок Холмс, отбрасывая в сторону страницу с
объявлениями из "Дейли телеграф", -- самое большое удовольствие
зачастую черпает из наименее значительных и ярких его
проявлений. Отрадно заметить, что вы, Уотсон, хорошо усвоили
эту истину при изложении наших скромных подвигов, которые по
доброте своей вы решились увековечить и, вынужден
констатировать, порой пытаетесь приукрашивать, уделяете
внимание не столько громким делам и сенсационным процессам, в
коих я имел честь принимать участие, сколько случаям самим по
себе незначительным, но зато предоставляющим большие
возможности для дедуктивных методов мышления и логического
синтеза, что особенно меня интересует.

-- Тем не менее, -- улыбнулся я, -- не смею утверждать,
что в моих записках вовсе отсутствует стремление к
сенсационности.

-- Возможно, вы и ошибаетесь, -- продолжал он, подхватив
щипцами тлеющий уголек и раскуривая длинную трубку вишневого
дерева, которая заменяла глиняную в те дни, когда он был
настроен скорее спорить, нежели размышлять, -- возможно, вы и
ошибаетесь, стараясь приукрасить и оживить ваши записки вместо
того, чтобы ограничиться сухим анализом причин и следствий,
который единственно может вызывать интерес в том или ином деле.

-- Мне кажется, в своих записках я отдаю вам должное, --
несколько холодно возразил я, ибо меня раздражало самомнение
моего друга, которое, как я неоднократно убеждался, было весьма
приметной чертой в его своеобразном характере.

-- Нет, это не эгоизм и не тщеславие, -- сказал он,
отвечая по привычке скорее моим мыслям, чем моим словам. --
Если я прошу отдать должное моему искусству, то это не имеет
никакого отношения ко мне лично, оно -- вне меня. Преступление
-- вещь повседневная. Логика -- редкая. Именно на логике, а не
преступлении вам и следовало бы сосредоточиться. А у вас курс
серьезных лекций превратился в сборник занимательных рассказов.

Было холодное утро начала весны; покончив с завтраком, мы
сидели возле ярко пылавшего камина в нашей квартире на
Бейкер-стрит. Густой туман повис между рядами сумрачных домов,
и лишь окна напротив тусклыми, расплывшимися пятнами маячили в
темно-желтой мгле. У нас горел свет, и блики его играли на
белой скатерти и на посуде -- со стола еще не убирали. Все утро
Шерлок Холмс молчал, сосредоточенно просматривая газетные
объявления, пока наконец, по-видимому, отказавшись от поисков и
пребывая не в лучшем из настроений, не принялся читать мне
нравоучения по поводу моих литературных занятий.

-- В то же время, -- после паузы продолжал он, попыхивая
своей длинной трубкой и задумчиво глядя в огонь, -- вас вряд ли
можно обвинить в стремлении к сенсационности, ибо большинство
тех случаев, к которым вы столь любезно проявили интерес, вовсе
не представляет собой преступления. Незначительное происшествие
с королем Богемии, когда я пытался оказать ему помощь, странный
случай с Мэри Сазерлэнд, история человека с рассеченной губой и
случай со знатными холостяком -- все это не может стать
предметом судебного разбирательства. Боюсь, однако, что,
избегая сенсационности, вы оказались в плену тривиальности.

-- Может, в конце концов так и случилось, -- ответил я, --
но методы, о которых я рассказываю, своеобразны и не лишены
новизны.

-- Мой дорогой, какое дело публике, великой, но лишенной
наблюдательности публике, едва ли способной по зубам узнать
ткача или по большому пальцу левой руки -- наборщика, до
тончайших оттенков анализа и дедукции? И тем не менее, даже
если вы банальны, я вас не виню, ибо дни великих дел сочтены.
Человек, или по крайней мере преступник, утратил
предприимчивость и самобытность. Что же касается моей скромной
практики, то я, похоже, превращаюсь в агента по розыску
утерянных карандашей и наставника молодых леди из пансиона для
благородных девиц. Наконец-то я разобрался, на что гожусь. А
полученное мною утром письмо означает, что мне пора приступить
к новой деятельности. Прочтите его. -- И он протянул мне
помятый листок.

Письмо было отправлено из Монтегю-плейс накануне вечером.

"Дорогой мистер Холмс!

Мне очень хочется посоветоваться с вами по поводу
предложения занять место гувернантки. Если разрешите, я зайду к
вам завтра в половине одиннадцатого.

С уважением

Вайолет Хантер".

-- Вы знаете эту молодую леди? -- спросил я.

-- Нет.

-- Сейчас половина одиннадцатого.

-- Да, а вот, не сомневаюсь, она звонит.

-- Это дело может оказаться более интересным, нежели вы
предполагаете. Вспомните случай с голубым карбункулом, который
сначала вы сочли просто недоразумением, а потом он потребовал
серьезного расследования. Так может получиться и на этот раз.

-- Что ж, будем надеяться! Наши сомнения очень скоро
рассеются, ибо вот и особа, о которой идет речь.

Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина. Она
была просто, но аккуратно одета, лицо у нее было смышленое,
живое, все в веснушках, как яичко ржанки, а энергичность,
которая чувствовалась в ее движениях, свидетельствовала о том,
что ей самой приходится пробивать себе дорогу в жизни.

-- Ради Бога извините за беспокойство, -- сказала она,
когда мой друг поднялся ей навстречу, -- но со мной произошло
нечто настолько необычное, что я решила просить у вас совета. У
меня нет ни родителей, ни родственников, к которым я могла бы
обратиться.

-- Прошу садиться, мисс Хантер. Буду счастлив помочь вам,
чем могу.

Я понял, что речь и манеры клиентки произвели на Холмса
благоприятное впечатление: Он испытующе оглядел ее с ног до
головы, а затем, прикрыв глаза и сложив вместе кончики пальцев,
приготовился слушать.

-- В течение пяти лет я была гувернанткой в семье
полковника Спенса Манроу, но два месяца назад полковник получил
назначение в Канаду и забрал с собой в Галифакс и детей. Я
осталась без работы. Я давала объявления, сама ходила по
объявлениям, но все безуспешно. Наконец та небольшая сумма
денег, что мне удалось скопить, начала иссякать, и я просто ума
не приложу, что делать.

В Вест-Энде есть агентство по найму "Вестэуэй" -- его все
знают, -- и я взяла за правило заходить туда раз в неделю в
поисках чего-либо подходящего. Вестэуэй -- фамилия владельца
этого агентства, в действительности же все дела вершит некая
мисс Стопер. Она сидит у себя в кабинете, женщины, которые ищут
работу, ожидают в приемной; их поочередно вызывают в кабинет, и
она заглядывая в свой гроссбух, предлагает им те или иные
вакансии.

По обыкновению и меня пригласили в кабинет, когда я зашла
туда на прошлой неделе, но на этот раз мисс Стопер была не
одна. Рядом с ней сидел толстый, претолстый человек с улыбчивым
лицом и большим подбородком, тяжелыми складками спускавшимся на
грудь, и сквозь очки внимательно разглядывал просительниц.
Стоило лишь мне войти, как он подскочил на месте и обернулся к
мисс Стопер.

-- Подходит, -- воскликнул он. -- Лучшего и желать нельзя.
Грандиозно! Грандиозно!

Он, по-видимому, был в восторге и от удовольствия потирал
руки. На него приятно было смотреть: таким добродушным он
казался.

-- Ищете место, мисс? -- спросил он.

-- Да, сэр.

-- Гувернантки?

-- Да, сэр.

-- А сколько вы хотите получать?

-- Полковник Спенс Манроу, у которого я служила, платил
мне четыре фунта в месяц.

-- Вот это да! Самая что ни на есть настоящая
эксплуатация! -- вскричал он, яростно размахивая пухлыми
кулаками. -- Разве можно предлагать столь ничтожную сумму леди,
наделенной такой внешностью и такими достоинствами?

-- Мои достоинства, сэр, могут оказаться менее
привлекательными, нежели вы полагаете, -- сказала я. -- Немного
французский, немного немецкий, музыка и рисование...

-- Вот это да! -- снова вскричал он. -- Значит и говорить