Артур Конан-Дойль

Пять зернышек апельсина

Когда я просматриваю мои заметки о Шерлоке Холмсе за годы
от 1882 до 1890, я нахожу так много удивительно интересных дел,
что просто не знаю, какие выбрать. Однако одни из них уже
известны публике из газет, а другие не дают возможности
показать во всем блеске те своеобразные качества, которыми мой
друг обладал в такой высокой степени. Все же одно из этих дел
было так замечательно по своим подробностям и так неожиданно по
результатам, что мне хотелось бы рассказать о нем, хотя с ним
связаны такие обстоятельства, которые, по всей вероятности,
никогда не будут полностью выяснены.

1887 год принес длинный ряд более или менее интересных
дел. Все они записаны мною. Среди них -- рассказ о
"Парадол-чэмбер", Обществе Нищих-любителей, которое имело
роскошный клуб в подвальном этаже большого мебельного магазина;
отчет о фактах, связанных с гибелью британского судна "Софи
Эндерсон"; рассказ о странных приключениях Грайса Петерсона на
острове Юффа и, наконец, записки, относящиеся к Кемберуэльскому
делу об отравлении. В последнем деле Шерлоку Холмсу удалось
путем исследования механизма часов, найденных на убитом,
доказать, что часы были заведены за два часа до смерти и
поэтому покойный лег спать в пределах этого времени, -- вывод,
который помог обнаружить преступника.

Все эти дела я, может быть, опишу когда-нибудь позже, но
ни одно из них не обладает такими своеобразными чертами, как те
необычайные события, которые я намерен сейчас изложить.

Был конец сентября, и осенние бури свирепствовали с
неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь
барабанил в окна так, что даже здесь, в самом сердце огромного
Лондона, мы невольно отрывались на миг от привычного течения
жизни и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии.
К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакат и
всхлипывал, как ребенок.

Шерлок Холмс был мрачен. Он расположился у камина и
приводил в порядок свою картотеку преступлений, а я, сидя
против него, так углубился в чтение прелестных морских
рассказов Кларка Рассела, что завывание бури слилось в моем
сознании с текстом, а шум дождя стал казаться мне рокотом
морских волн.

Моя жена гостила у тетки, и я на несколько дней устроился
в нашей старой квартире на Бейкер-стрит.

-- Послушайте, -- сказал я, взглянув на Холмса, -- это
звонок. Кто же может прийти сегодня? Кто-нибудь из ваших
друзей?

-- Кроме вас, у меня нет друзей, -- ответил Холмс. -- А
гости ко мне не ходят.

-- Может быть, клиент?

-- Если так, то дело должно быть очень серьезное. Что
другое заставит человека выйти на улицу в такой день и в такой
час? Но скорее всего это какая-нибудь кумушка, приятельница
нашей квартирной хозяйки.

Однако Холмс ошибся, потому что послышались шаги в
прихожей и стук в нашу дверь.

Холмс протянул свою длинную руку И повернул лампу от себя
так, чтобы осветить пустое кресло, предназначенное для
посетителя.

-- Войдите! -- сказал он.

Вошел молодой человек лет двадцати двух, изящно одетый, с
некоторой изысканностью в манерах. Зонт, с которого бежала
вода, и блестевший от дождя длинный непромокаемый плащ
свидетельствовали об ужасной погоде. Вошедший тревожно
огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а
глаза полны беспокойства, как у человека, внезапно охваченного
большой тревогой.

-- Я должен перед вами извиниться, -- произнес он, поднося
к глазам золотой лорнет.-- Надеюсь, вы не сочтете меня
навязчивым... Боюсь, что я принес в вашу уютную комнату
некоторые следы бури и дождя.

-- Дайте мне ваш плащ и зонт, -- сказал Холмс. -- Они
могут повисеть здесь, на крючке, и быстро высохнут. Я вижу, вы
приехали с юго-запада.

-- Да, из Хоршема.

-- Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень
характерна для этих мест.

-- Я пришел к вам за советом.

-- Его легко получить.

-- И за помощью.

-- А вот это не всегда так легко.

-- Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора
Прендергаста, как вы спасли его от скандала в клубе Тэнкервилл.

-- А-а, помню. Он был ложно обвинен в нечистой карточной
игре.

-- Он сказал мне, что вы можете во всем разобраться.

-- Он чересчур много мне приписывает.

-- По его словам, вы никогда не знали поражений.

-- Я потерпел поражение четыре раза. Три раза меня
побеждали мужчины и один раз женщина.

-- Но что это значит в сравнении с числом ваших успехов!

-- Да, обычно у меня бывают удачи.

-- В таком случае, вы добьетесь успеха и в моем деле.

-- Прошу вас придвинуть ваше кресло к камину в сообщить
мне подробности дела.

-- Дело мое необыкновенное.

-- Обыкновенные дела ко мне не попадают. Я высшая
апелляционная инстанция.

-- И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам приходилось за
все время вашей деятельности слышать о таких непостижимых и
таинственных происшествиях, как те, которые произошли в моей
семье.

-- Вы меня очень заинтересовали, -- сказал Холмс. --
Пожалуйста, сообщите нам для начала основные факты, а потом я
расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее
существенными.

Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к
пылающему камину.

-- Меня зовут Джон Опеншоу,--сказал он.--Но, насколько я
понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными
событиями. Это какое-то наследственное дело, и поэтому, чтобы
дать вам представление о фактах, я должен вернуться к самому
началу всей истории...

У моего деда было два сына: мой дядя, Элиас, и мой отец,
Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри. Ему
удалось расширить ее, когда началось производство велосипедов.
Отец изобрел особо прочные шины "Опеншоу", и его предприятие
пошло очень успешно, так что когда отец в конце концов продал
свою фирму, он удалился на покой вполне обеспеченным человеком.

Мой дядя Элиас в молодые годы эмигрировал в Америку и стал
плантатором во Флориде, где, как говорили, дела его шли очень
хорошо. Во времена войны1 он сражался в армии Джексона, а затем
под командованием Гуда и достиг чина полковника. Когда Ли
сложил оружие2, мой дядя возвратился на свою плантацию, где
прожил три или четыре года. В 1869 или 1870 году он вернулся в
Европу и арендовал небольшое поместье в Сассексе, вблизи
Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил большой капитал и
покинул Америку, так как питал отвращение к неграм и был
недоволен республиканским правительством, освободившим их от
рабства.

Дядя был странный человек -- жестокий и вспыльчивый. При
всякой вспышке гнева он изрыгал страшные ругательства. Жил он
одиноко и чуждался людей. Сомневаюсь, чтобы в течение всех лет,
прожитых под Хоршемом, он хоть раз побывал в городе. У него был
сад, лужайки вокруг дома, и там он прогуливался, хотя часто
неделями не покидал своей комнаты. Он много пил и много курил,
но избегал общения с людьми и не знался даже с собственным
братом. А ко мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы
увиделись, когда мне было около двенадцати лет. Это произошло в
1878 году. К тому времени дядя уже восемь или девять лет прожил
в Англии. Он уговорил моего отца, чтобы я переселился к нему, и
был ко мне по-своему очень добр. В трезвом виде он любил играть
со мной в кости и в шашки. Он доверил мне все дела с прислугой,
с торговцами, так что к шестнадцати годам я стал полным
хозяином в доме. У меня хранились все ключи, мне позволялось
ходить куда угодно и делать все что вздумается при одном
условии: не нарушать уединения дяди. Но было все же одно
странное исключение: на чердаке находилась комната, постоянно
запертая, куда дядя не разрешал заходить ни мне, ни кому-либо
другому. Из мальчишеского любопытства я заглядывал в замочную
скважину, но ни разу не увидел ничего, кроме старых сундуков и