Артур Конан-Дойль

Скандал в Богемии

Для Шерлока Холмса она всегда оставалась "Этой Женщиной".
Я редко слышал, чтобы он называл ее каким-либо другим именем. В
его глазах она затмевала всех представительниц своего пола. Не
то чтобы он испытывал к Ирэн Адлер какое-либо чувство, близкое
к любви. Все чувства, и особенно любовь, были ненавистны его
холодному, точному, но удивительно уравновешенному уму.
По-моему, он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей
машиной, какую когда-либо видел мир; но в качестве влюбленного
он оказался бы не на своем месте. Он всегда говорил о нежных
чувствах не иначе, как с презрительной насмешкой, с издевкой.
Нежные чувства были в его глазах великолепным объектом для
наблюдения, превосходным средством сорвать покров с
человеческих побуждений и дел. Но для изощренного мыслителя
допустить такое вторжение чувства в свой утонченный и
великолепно налаженный внутренний мир означало бы внести туда
смятение, которое свело бы на нет все завоевания его мысли.
Песчинка, попавшая в чувствительный инструмент, или трещина в
одной из его могучих линз -- вот что такое была бы любовь для
такого человека, как Холмс. И все же для него существовала одна
женщина, и этой женщиной была покойная Иран Адлер, особа весьма
и весьма сомнительной репутации.

За последнее время я редко виделся с Холмсом -- моя
женитьба отдалила нас друг от друга. Моего личного безоблачного
счастья и чисто семейных интересов, которые возникают у
человека, когда он впервые становится господином собственного
домашнего очага, было достаточно, чтобы поглотить все мое
внимание. Между тем Холмс, ненавидевший своей цыганской душой
всякую форму светской жизни, оставался жить в нашей квартире на
Бейкер-стрит, окруженный грудами своих старых книг, чередуя
недели увлечения кокаином с приступами честолюбия, дремотное
состояние наркомана -- с дикой энергией, присущей его натуре.

Как и прежде, он был глубоко увлечен расследованием
преступлений. Он отдавал свои огромные способности и
необычайный дар наблюдательности поискам нитей к выяснению тех
тайн, которые официальной полицией были признаны непостижимыми.
Время от времени до меня доходили смутные слухи о его делах: о
том, что его вызывали в Одессу в связи с убийством Трепова, о
том, что ему удалось пролить свет на загадочную трагедию
братьев Аткинсон в Тринкомали, и, наконец, о поручении
голландского королевского дома, выполненном им исключительно
тонко и удачно.

Однако, помимо этих сведений о его деятельности, которые я
так же, как и все читатели, черпал из газет, я мало знал о моем
прежнем друге и товарище.

Однажды ночью -- это было 20 марта 1888 года -- я
возвращался от пациента (так как теперь я вновь занялся частной
практикой), и мой путь привел меня на Бейкер-стрит. Когда я
проходил мимо хорошо знакомой двери, которая в моем уме
навсегда связана с воспоминанием о времени моего сватовства и с
мрачными событиями "Этюда в багровых тонах", меня охватило
острое желание вновь увидеть Холмса и узнать, над какими
проблемами нынче работает его замечательный ум. Его окна были
ярко освещены, и, посмотрев вверх, я увидел его высокую,
худощавую фигуру, которая дважды темным силуэтом промелькнула
на опущенной шторе. Он быстро, стремительно ходил по комнате,
низко опустив голову и заложив за спину руки. Мне, знавшему все
его настроения и привычки, его ходьба из угла в угол и весь его
внешний облик говорили о многом. Он вновь принялся за работу.
Он стряхнул с себя навеянные наркотиками туманные грезы и
распутывал нити какой-то новой загадки. Я позвонил, и меня
проводили в комнату, которая когда-то была отчасти и моей.

Он встретил меня без восторженных излияний. Таким
излияниям он предавался чрезвычайно редко, но, мне кажется, был
рад моему приходу. Почти без слов, он приветливым жестом
пригласил меня сесть, подвинул ко мне коробку сигар и указал на
погребец, где хранилось вино. Затем он встал перед камином и
оглядел меня своим особым, проницательным взглядом.

-- Семейная жизнь вам на пользу, -- заметил он. -- Я
думаю, Уотсон, что с тех пор, как я вас видел, вы пополнели на
семь с половиной фунтов.

-- На семь.

-- Правда? Нет, нет, немного больше. Чуточку больше,
уверяю вас. И снова практикуете, как я вижу. Вы мне не
говорили, что собираетесь впрячься в работу.

-- Так откуда же вы это знаете?

-- Я вижу это, я делаю выводы. Например, откуда я знаю,
что вы недавно сильно промокли и что ваша горничная большая
неряха?

-- Дорогой Холмс, -- сказал я, -- это уж чересчур. Вас
несомненно сожгли бы на костре, если бы вы жили несколько веков
назад. Правда, что в четверг мне пришлось быть за городом и я
вернулся домой весь испачканный, но ведь я переменил костюм,
так что от дождя не осталось следов. Что касается Мэри Джен,
она и в самом деле неисправима, и жена уже предупредила, что
хочет уволить ее. И все же я не понимаю, как вы догадались об
этом.

Холмс тихо рассмеялся и потер свои длинные нервные руки.

-- Проще простого! -- сказал он. -- Мои глаза уведомляют
меня, что с внутренней стороны вашего левого башмака, как раз
там, куда падает свет, на коже видны шесть почти параллельных
царапин. Очевидно, царапины были сделаны кем-то, кто очень
небрежно обтирал края подошвы, чтобы удалить засохшую грязь.
Отсюда я, как видите, делаю двойной вывод, что вы выходили в
дурную погоду и что у вас очень скверный образчик лондонской
прислуги. А что касается вашей практики, -- если в мою комнату
входит джентльмен, пропахший йодоформом, если у него на
указательном пальце правой руки черное пятно от азотной
кислоты, а на цилиндре -- шишка, указывающая, куда он запрятал
свой стетоскоп, я должен быть совершенным глупцом, чтобы не
признать в нем деятельного представителя врачебного мира.

Я не мог удержаться от смеха, слушая, с какой легкостью он
объяснил мне путь своих умозаключений.

-- Когда вы раскрываете свои соображения, -- заметил я, --
все кажется мне смехотворно простым, я и сам без труда мог бы
все это сообразить. А в каждом новом случае я совершенно
ошеломлен, пока вы не объясните мне ход ваших мыслей. Между тем
я думаю, что зрение у меня не хуже вашего.

-- Совершенно верно, -- ответил Холмс, закуривая папиросу
и вытягиваясь в кресле. -- Вы смотрите, но вы не наблюдаете, а
это большая разница. Например, вы часто видели ступеньки,
ведущие из прихожей в эту комнату?

-- Часто.

-- Как часто?

-- Ну, несколько сот раз!

-- Отлично. Сколько же там ступенек?

-- Сколько? Не обратил внимания.

-- Вот-вот, не обратили внимания. А между тем вы видели! В
этом вся суть. Ну, а я знаю, что ступенек -- семнадцать, потому
что я и видел, и наблюдал. Кстати, вы ведь интересуетесь теми
небольшими проблемами, в разрешении которых заключается мое
ремесло, и даже были добры описать два-три из моих маленьких
опытов. Поэтому вас может, пожалуй, заинтересовать вот это
письмо.

Он бросил мне листок толстой розовой почтовой бумаги,
валявшийся на столе.

-- Получено только что, -- сказал он. -- Прочитайте-ка
вслух.

Письмо было 6es дата, без подписи и без адреса.

"Сегодня вечером, без четверти восемь, -- говорилось в
записке, -- к Вам придет джентльмен, который хочет получить у
Вас консультацию по очень важному делу. Услуги, оказанные Вами
недавно одному из королевских семейств Европы, показали, что
Вам можно доверять дела чрезвычайной важности. Такой отзыв о
Вас мы со всех сторон получали. Будьте дома в этот час и не
подумайте ничего плохого, если Ваш посетитель будет в маске".

-- Это в самом деле таинственно, -- заметил я. -- Как вы
думаете, что все это значит?

-- У меня пока нет никаких данных. Теоретизировать, не
имея данных, опасно. Незаметно для себя человек начинает
подтасовывать факты, чтобы подогнать их к своей теории, вместо
того чтобы обосновывать теорию фактами. Но сама записка! Какие
вы можете сделать выводы из записки?

Я тщательно осмотрел письмо и бумагу, на которой оно было
написано.

-- Написавший это письмо, по-видимому, располагает