все в душ. И там тихо сам с собою, левою рукою... Только так.
было что-то объяснить, но сил у него хватило лишь на то, чтобы выразительно
махнуть рукой и уснуть прямо в кресле.
бороться со своими нормальными мужскими желаниями увеличением физических
нагрузок во время тренировок в бригаде. Тем не менее подсознательно Андрей
все же пытался произвести какое-то впечатление на женщин гарнизона, в
смутной, полупризрачной надежде на то, что "вдруг что-нибудь да обломится".
Потому так и обрадовался Обнорский подарку Сандибада - зеленая палестинская
форма ему определенно шла. Впрочем, пощеголять в ней Андрей не успел -
буквально в первый же день, вернувшись из бригады в обновке, Обнорский
нарвался на заместителя Главного военного советника по политической части
полковника Кузнецова, замполит сразу поставил Андрея по стойке "смирно" и
долго распинался на тему "единообразия установленной формы одежды".
Кузнецову делать в Тарике было особенно нечего, поэтому он радовался
малейшей возможности употребить власть в отношении "любимого личного
состава". Пропесочив Обнорского вдоль и поперек, замполит приказал
немедленно переодеться, закончив выволочку фразой:
эту сцену наблюдали, и с того дня к Обнорскому прочно прилепилась кличка
Палестинец. (Кстати сказать, его многие йеменцы принимали за палестинца: во
время нечастых вылазок в Аден торговцы в Кратере так и зазывали его к себе:
"Йа Фалястини, йа Фалястини! Идхуль бнашрибу, ш-шай!"") (Эй, палестинец, эй,
палестинец! Заходи, чаю попьем! (арабско-йеменский диалект).
как он думал - до возвращения в Союз. Судьба потом распорядится иначе, и
если бы Обнорский заранее знал о ее жестоком капризе - он, возможно, просто
сжег бы свою палестинку... А может быть, и нет... Да и что толку гадать на
тему: а что было бы, если...
Обнорскому было вовсе некогда - в начале декабря из Союза прибыл наконец
старший советник командира бригады подполковник Громов. Этот абсолютно
квадратный (по габаритам) офицер до прибытия в Йемен занимал должность
начальника штаба Изяславской бригады спецназа.
пропадешь, но горя - хватишь". Представившись своим новым подчиненным по
званию и фамилии, Громов честно предупредил:
солдафоном, каким хотел казаться, - он даже приятно поразил Андрея своей
начитанностью, которая, впрочем, объяснялась просто: жена Дмитрия
Геннадиевича всю жизнь проработала в школе учительницей литературы и
русского языка. Видимо, от нее Громов перенял страсть не только к чтению, но
и к писанию - он с ходу начал заваливать командование бригады письменными
методическими разработками и рекомендациями, которые Андрей должен был
переводить на арабский в письменном же виде. Работы у Обнорского резко
прибавилось, но он не жаловался - чем больше на него наваливали, тем быстрее
проходил день, да и в освоении языка у Андрея наметились явные успехи: к
новому, 1985 году он, конечно, еще не владел арабским в совершенстве, но
говорил и понимал уже вполне сносно.
Громова ускоренными темпами в бригаде закончилось оборудование огневых
рубежей и началась каждодневная подготовка. К тренировкам Обнорского с
Сандибадом старший советник относился почему-то иронически, часто повторяя:
положений, практически из любых видов стрелкового оружия. Он же начал
стрелковое обучение личного состава бригады по сложной программе - стрельба
лежа, стоя, сидя, на бегу, днем, ночью, по звуку, по силуэту, по шороху...
Поскольку Андрей присутствовал на каждом занятии и переводил наставления
Громова, то и сам смог вдоволь попрактиковаться, довольно прилично освоив
вскоре автомат, пистолет, ручной и станковый пулеметы, а также гранатомет
РПГ и безоткатное орудие Б-10.
Однажды, когда Андрей сумел пройти "тропу разведчика" со стрельбой из
автомата и двух пистолетов - и не просто прошел, а поразил все мишени, да
еще сэкономил патроны, - подполковник только крякнул.
получился бы. Мог бы бросить свои иероглифы и служить, как нормальные
люди...
на теоретических занятиях: Дмитрий Геннадиевич читал офицерам лекции по
тактике, а Андрей потел от огромного количества незнакомых терминов,
значения которых он и по-русски-то не очень понимал. Но Громов, как ни
странно, оказался мужиком терпеливым и способным к пояснениям, не то что
один советник из Шибама, который, говорят, орал на своего
переводчика-таджика: "Как я тебе, мудаку, объясню, что такое
рекогносцировка, если это слово и так понятное?! Рекогносцировка - это
ре-ког-нос-ци-ров-ка! Понял?"
в арабском языке нет мягкого знака, то как же ты переводишь слово "конь"?"
Обнорскому вообще иногда казалось, что солдафонство Громова - это всего лишь
маска, удачно выбранный способ существования... Впрочем, вполне могло
статься, что на самом деле подполковник был еще более непростым - пару раз
почудилось Андрею, что Громов понимает арабскую речь, но, с другой стороны,
это могло быть всего лишь игрой воспаленного воображения, постепенно
въедающейся в кровь привычки предполагать в любом малознакомом человеке
двойное-тройное дно. Мощный импульс для развития такого взгляда на
окружающих его людей дал палестинский майор Профессор. Однажды он подошел к
Обнорскому, долго оживленно говорил ни о чем, а потом, изменив интонацию,
вдруг сказал медленно и отчетливо на классическом литературном арабском:
проблема, когда долго нет писем от друзей. Начинает казаться, что друзья
просто забыли про тебя...
сказал так же медленно и отчетливо:
они или есть..,
какой-то подтекст, прочитать его он, естественно, не смог, но в тот же день
пересказал дословно разговор Царькову. Комитетчик никак своего удивления не
выказал, но нахмурился и долго сидел молча, о чем-то напряженно размышлял.
Пару раз он оценивающе окидывал взглядом Обнорского и наконец сказал:
никому такого. Вы, Андрей Викторович, должны морально поддерживать этого
Профессора, скажите ему как-нибудь невзначай, что у вас те же самые проблемы
- перебои с почтой из Союза, то да се, но, несмотря на задержки с письмами,
вы в своих друзьях уверены, а письма - письма просто в пути...
спросить: зачем, мол, ему говорить про своих друзей Профессору, - но в
последний момент он почему-то передумал и просто молча кивнул. Царьков еще
некоторое время испытующе смотрел на Обнорского, анализировал выражение его
глаз, потом доброжелательно улыбнулся:
Для хорошей карьеры. И главное - я слышал, что вы совсем не болтливы. Это
качество особенно редко встречается у современных молодых людей...
ему про свои проблемы с почтой от друзей. Кстати, сказал он палестинцу
чистую правду: заканчивался уже второй месяц его пребывания в НДРЙ, а он еще
не получил из дому ни одного письма, хотя свой йеменский адрес отослал
родным и друзьям буквально сразу же. (Этот "йеменский" адрес был весьма
занятным - Москва-500, п/я 717-"Т".)
фаталистической арабской присказкой:
этого момента он не сомневался, что между палестинским майором и Царьковым
существовала некая странная связь, позже он окончательно утвердился в этом:
Профессор подходил к Андрею еще несколько раз и говорил какие-то
малозначащие фразы, выделяя их значительностью интонации. Царьков, после
того как Обнорский пересказывал ему эти фразы, обязательно "советовал", что
сказать в ответ. Как ни был Андрей несведущ в разных шпионских играх, но и
то сразу догадался, что у Царькова с Профессором идет странный диалог, в
котором Обнорскому уготована роль почтового ящика.
какую-то явно серьезную игру, но потом понял, что у Профессора с Царьковым,
видимо, просто не было другого выхода - палестинские инструкторы жили в
бригаде практически безвыездно, словно опасались чего-то... Постичь смысл
диалога Обнорский даже не пытался, но интуитивно ему казалось, что Профессор
все время спрашивает о чем-то Царькова, а комитетчик просит подождать и не
волноваться.
русского комитетчика потерял для Андрея остроту новизны, стал привычной и
немного скучной обязанностью, более того, поскольку ничего экстраординарного
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Маркелов Олег