Эйвери чувствовал, что в том месте, где Лейзер держал его под руку, было тепло и сухо.
* * *
Утро они посвятили шифрам. Инструктором был Холдейн. Он принес лоскутки шелка, исписанные шифром, с которым предстояло работать Лейзеру, и таблицу, приклеенную к листу картона для перевода букв в цифры. Он установил таблицу на камине, эаткнул ее за мраморные часы, и стал инструктировать их в стиле Леклерка, но без работы на публику. Эйвери и Лейзер сидели за столом с карандашами в руках и под руководством Холдейна постепенно превращали текст в набор цифр в соответствии с таблицей, потом меняли цифры на другие, которые брали с лоскутков шелка, и наконец обратно переводили их в буквы. Это занятие требовало не столько сосредоточенности, как прилежания; Лейзер нервничал от старания и делал частые ошибки.
— Давайте проверим, сколько времени у нас уйдет на кодирование двадцати групп, — сказал Холдейн и продиктовал с листа сообщение из одиннадцати слов, подписанное Мотыль. — Со следующей недели вы должны будете обходиться без таблицы. Я положу ее вам в комнату, чтобы вы выучили ее наизусть. Начали!
Он нажал кнопку секундомера и отошел к окну. Лейзер с Эйвери начали лихорадочно работать за столом, почти одновременно бормоча и набрасывая простейшие расчеты на бумаге. Эйвери чувствовал растущую суетливость Лейзера, он слышал его тяжелые вздохи, приглушенные проклятия, яростный шорох ластика. Эйвери замедлил работу и поглядел через плечо Лейзера — кончик его карандаша был мокрым. Не произнеся ни слова, молча он заменил листок Лейзера своим. Может быть, Холдейн и не заметил ничего, хотя в этот момент он обернулся.
* * *
Уже в самом начале стало ясно, что Лейзер смотрит на Холдейна, как больной на доктора, как грешник на священника. Было что-то неестественное в том, что он черпал силы от такого болезненного человека.
Холдейн делал вид, что не замечает его. Он упрямо придерживался своих привычек: ежедневно разгадывал до конца очередной кроссворд. Из города ему доставили ящик бургундского вина в небольших бутылках, и он непременно выпивал одну за обедом, пока они слушали пленки. Его отчуждение было настолько демонстративным, что можно было подумать — присутствие Лейзера вызывало у него отвращение. Но чем равнодушнее, чем высокомернее становился Холдейн, тем сильнее тянуло к нему Лейзера. Лейзер, по каким-то одному ему известным загадочным признакам, видел в Холдейне воплощение английского джентльмена, и все, что тот говорил или делал, только укрепляло его в этой роли.
Холдейн приосанился. В Лондоне у него была медленная походка: он осторожно ходил по коридорам Департамента, будто на каждом шагу боялся споткнуться; клерки и секретарши нетерпеливо топтались позади, не решаясь обогнать его. В Оксфорде у него появилась живость, которая удивила бы его лондонских коллег. Его высохшее тело ожило, сутулая спина стала прямее. Даже его враждебность приобрела начальственный отпечаток. Остался только кашель, по-прежнему жестоко разрывавший его узкую грудь, от которого на его впалых щеках держались красные пятна, этот кашель вызывал молчаливую озабоченность у Лейзера — как у ученика, обеспокоенного здоровьем любимого учителя.
— Капитан болен, да? — однажды спросил он у Эйвери, взяв в руки старую газету Холдейна.
— Он никогда не говорит на эту тему.
— Он, видно, серьезно болен.
Вдруг все его внимание сосредоточилось на газете «Таймс». Она была не распечатана. Только кроссворд был разгадан, да еще на полях Холдейн пытался составить слова из одного, девятибуквенного. В удивлении он показал газету Эйвери.
— Он не читает газет, — сказал он. — Только решает кроссворды.
Когда ложились спать, Лейзер незаметно взял газету с собой, будто ее внимательное изучение могло помочь разгадать какую-то тайну.
Насколько Эйвери мог судить, Холдейн был доволен успехами Лейзера. С Лейзером проводились самые разнообразные занятия, и за ним можно было наблюдать более пристально; с въедливостью слабых людей они находили его промахи и испытывали его способности. По мере того как они сближались, он стал доверять им все самое сокровенное. Они приручили его: он отдавал им себя целиком, они принимали это и накапливали, как бедняки, про запас. Они поняли, что Департамент дал направление его энергии. Как будто у Лейзера было повышенное сексуальное влечение и в своей новой работе он нашел любовь, которой хотел отдать всего себя. Они видели, что ему приятно им подчиняться; в ответ он отдавал им свою силу. Они, возможно, даже догадывались, что вдвоем образовали для Лейзера полюса абсолютной власти: первый — своей педантичной верностью принципам, которые Лейзеру было никогда не понять; второй — открытостью молодости, мягкостью и податливостью.
Он любил поговорить с Эйвери. Он рассказывал о женщинах или о войне. Он был уверен — это раздражало Эйвери, но не более того, — что если мужчине лет тридцать пять, женат он или нет, он обязательно ведет разнообразную любовную жизнь. Вечером они надевали пальто и быстрыми шагами направлялись в паб в конце улицы. Он ставил локти на столик, приближал к Эйвери возбужденно сияющее лицо и в мельчайших подробностях рассказывал о своих подвигах. Рассказывал не из тщеславия, а как друг. Эти признания и откровения, правдивые или выдуманные, постепенно создавали в их отношениях особую близость. О Бетти он никогда не упоминал.
Эйвери изучил лицо Лейзера с доскональностью — большей, чем память. Он знал, как настроение меняло черты, как от усталости и огорчения кожа на его скулах стягивалась кверху, а не книзу, как у него поднимались уголки глаз и рта — от этого славянское лицо Лейзера становилось еще более чужеватым.
От соседей или клиентов он перенял некоторые лишенные смысла обороты, которые ему как иностранцу пришлись по душе. Например, он говорил об «удовлетворении до какой-то степени», для солидности используя безличную конструкцию. Он усвоил целый набор клише. Он постоянно употреблял выражения вроде «не о чем беспокоиться», «я не хочу перегибать палку», «пусть охотник увидит дичь», будто бы стремился к жизни, которая была ему понятна только отчасти, а эти фразы, как заклинания, могли помочь войти в нее. Эйвери заметил, что некоторые выражения уже успели устареть.
Пару раз Эйвери заподозрил, что Холдейна злила их дружба с Лейзером. А то казалось, что Холдейн завидовал чувствам Эйвери, поскольку сам уже на такие не был способен. Как-то вечером, в начале второй недели, когда Лейзер был занят своим продолжительным туалетом, предшествовавшим любой прогулке и каждому посещению паба, Эйвери спросил у Холдейна, не хочет ли тот составить им компанию.
— Что, по-вашему, я там буду делать? Совершать паломничество к храму моей молодости?
— Я думал, может, у вас здесь какие друзья или знакомые.
— Если и есть, то было бы неосторожностью заходить к ним. Я приехал сюда под другим именем.
— Извините, разумеется.
— Кроме этого, — мрачная улыбка, — не все так легко заводят знакомства и дружбу.
— Вы же сами сказали не отходить от него! — запальчиво сказал Эйвери.
— Именно так. С моей стороны было бы бессовестно жаловаться. Вы это делаете замечательно.
— Делаю что?
— Выполняете инструкции.
В этот момент раздался звонок в дверь, и Эйвери спустился вниз. В свете уличного фонаря на дороге был виден фургон из Департамента. У порога стоял невзрачный человек небольшого роста. На нем был плащ и коричневый костюм. Его коричневые ботинки были начищены до блеска. Он вполне сошел бы за инспектора газовой компании.
— Меня зовут Джек Джонсон, — сказал он неуверенно. — Знаете магазин «Частная сделка», который держит Джонсон? Так вот, это я.
— Заходите, — сказал Эйвери.
— Я точно попал туда, куда нужно? К капитану Хокинсу… и остальным?
У него была с собой сумка из мягкой кожи, которую он опустил на пол так бережно, как будто она содержала все его состояние. Не полностью закрыв зонтик, он опытной рукой стряхнул дождевые капли и угнездил его на полке под плащом.
— Меня зовут Джон.
Джонсон крепко пожал ему руку.
— Очень рад с вами познакомиться. Шеф много говорил о вас. По-моему, вы его любимчик.
Они рассмеялись.
Он доверительно взял Эйвери под руку:
— Можно вас здесь называть вашим настоящим именем?
— Да.
— А капитана?
— Хокинс.
— Что за тип этот Мотыль? Все у него получается?
— Отлично.
— Кажется, он охоч до женского пола.
Пока Джонсон разговаривал в гостиной с Холдейном, Эйвери прошмыгнул наверх к Лейзеру.
— Ничего не выходит, Фред. Приехал Джек.
— Какой еще Джек?
— Джек Джонсон — инструктор по радиоделу.
— Я думал, что радиодело будет только на следующей неделе.
— Вводный курс — на этой, чтобы освежить память. Идите поздоровайтесь.
На Лейзере был темный костюм, в руках он держал пилку для ногтей.
— А как насчет сегодняшнего вечера?
— Я же сказал, Фред, сегодня не выйдет — приехал Джек.
Лейзер спустился вниз и наскоро, без всякой церемонности пожал Джонсону руку, будто тот приехал с опозданием, а он такого не терпел. Минут пятнадцать продолжался довольно нескладный разговор, потом Лейзер, сославшись на усталость, с угрюмым видом отправился спать.
* * *
— Он медлителен, — докладывал Джонсон. — Он давно не имел дела с ключом Морзе. Рацию давать ему рано. Пусть научится работать быстрее. Двадцать лет — не шутка, сэр. Он не виноват. Но он очень медлителен, сэр. — Говорил он обстоятельно, чем-то напоминая воспитательницу детского сада, будто много времени проводил с детьми. — Шеф сказал, что я должен участвовать в игре до конца. Как я понял, сэр, мы все поедем в Германию?
— Да.
— Значит, нам с Мотылем придется узнать друг друга поближе, — твердо сказал он. — С того момента, как я посажу его за передатчик, надо будет проводить много времени вдвоем. В этом деле каждый из нас должен привыкнуть к «почерку» другого. Потом еще необходимо отработать график передач, порядок выхода в эфир и прочее; последовательность смены частот. Условные сигналы. Много чего надо освоить — и всего за две недели.
— Условные сигналы? — спросил Эйвери.
— Имеются в виду умышленные ошибки, сэр, вроде не правильного написания в определенной группе, например «а» вместо «о» или что-нибудь в этом духе. Если он захочет сообщить нам, что его взяли и он ведет передачу под контролем неприятеля, он пропустит такой сигнал. — Он повернулся к Холдейну. — Вам это дело знакомо, капитан.
— В Лондоне шла речь о его обучении скоростной передаче с магнитофонной ленты. Не знаете, чем разговор кончился?
— Шеф упоминал об этом, сэр. Как я понял, аппаратуру не удалось получить. Признаться, не больно-то я разбираюсь в транзисторах в этих, в мое время их не было. Шеф сказал, чтоб мы держались старой методы, но каждые две с половиной минуты меняли чистоту, сэр. Ясно, что пеленговать фрицы теперь умеют получше прежнего.
— Какой нам прислали передатчик? На вид он слишком тяжелый.
— Такой же, как был у Мотыля на войне, сэр, вот чем он хорош. Старая модель В-2 в водонепроницаемом кожухе. Потом, у нас на подготовку только две недели, другой аппарат потребовал бы больше времени. Но и с этим он еще работать не может.
— Сколько весит рация?
— Около пятидесяти фунтов, сэр, в целом. Обычный чемоданчик. Тяжелый водонепроницаемый кожух, но без кожуха нельзя — ведь дорога проходит по пересеченной местности. Особенно в это время года. — Он замялся. — Но он очень медленно работает на ключе Морзе, сэр.
— Именно так. Сможете вы натаскать его за это время?
— Не могу пока сказать, сэр. Будем вкалывать. Вторая часть курса покажет, когда он отдохнет пару дней. Пока что рацию я ему не даю.
— Благодарю вас, — сказал Холдейн.
ГЛАВА 13
В конце второй недели ему предоставили отпуск на двое суток. Он не просил об отдыхе и поэтому был удивлен, когда ему сообщили об этом. Он ни в коем случае не должен был появляться у себя дома или по соседству. Он мог уехать в Лондон в пятницу, но предпочел остаться до субботы. Он мог бы вернуться в понедельник утром, но сказал, что, вероятно, вернется поздно вечером в воскресенье. Они специально оговорили, что он не должен видеть никого из знакомых. И это почему-то было ему приятно.
Эйвери, встревожившись, пошел к Холдейну.
— Мне кажется, мы не должны отправлять его неизвестно куда. Вы сказали, что в Саут Парк ему нельзя, видеть друзей нельзя, даже если они у него есть. Трудно себе представить, куда он сможет отправиться.
Распопов Дмитрий
Конан-Дойль Артур
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Максимов Альберт
Корнев Павел