Чтение 100–й страницы книги ~Эроусмит~

Капитолы. Прямые складки плотного белого шелка, холеная кожа - это у Джойс
было.

За всеми причинами, по которым она ценила Мартина, стоял тот факт, что
она только раз в жизни чувствовала себя полезной и независимой, - когда
превратилась в больничную кухарку.

Она, возможно, плыла бы и дальше по течению, как плыли все в ее кругу,
если бы не позволил себе вмешаться Латам Айрленд,
адвокат-дилетант-любовник.

- Джой, - заметил он, - мне кажется, доктор Эроусмит подается в этом
доме в подозрительно больших дозах. Я в качестве вашего доброго дядюшки...

- Латам, мой золотой, я вполне согласна с вами, что Мартин чрезмерно
агрессивен, неотесан, крайне эгоистичен, изрядно самодоволен, чрезвычайно
педантичен и что у него убийственные рубашки. И я склонна думать, что
выйду за него замуж. Я почти что думаю, что я его люблю!

- А не проще ли будет совершить самоубийство посредством цианистого
калия? - сказал Латам Айрленд.

Мартин чувствовал к Джойс то, что всякий тридцативосьмилетний вдовец
чувствовал бы к молодой и красивой женщине, умеющей вести разговор и
отдающей должное его уму. Ее богатство не составляло для него проблемы. Он
не бедный человек, который женится на деньгах! Он, как-никак, получает
десять тысяч в год, то есть на восемь тысяч больше, чем нужно ему на
жизнь!

Иногда его смущало подозрение, что она не может жить без роскоши.
Гордясь собственной хитростью, он вдруг предлагал отказаться от обеда в ее
стильном зале под XVII век и провести вечер по его, Мартина, вкусу. Она с
восторгом соглашалась. Они ходили по сомнительным ресторанам
Гринвич-Вилледжа, где были свечи и официанты, похожие на художников, и
нечего было есть; заглядывали в чайные китайского квартала, где кормили
превосходно, но без декорума. Мартин даже настаивал на поездках в метро,
хотя после обеда обычно забывал свой спартанский уклад и вызывал такси.
Джойс все это принимала, глазом не сморгнув и даже почти не усмехаясь.

Она играла с ним в теннис на корте, устроенном на крыше ее особняка;
посвятила его в тонкости бриджа, в котором он благодаря своей
сосредоточенности и памяти вскоре превзошел ее и которым до странности
увлекся; она его убедила, что его стройные ноги будут очень эффектны в
штанах для гольфа.

Однажды, в осенний ясный вечер, он зашел к ней, чтобы поехать
куда-нибудь пообедать. Его ждало такси.

- Почему же мы сегодня изменяем метро? - сказала Джойс.

Они стояли в подъезде ее особняка, на одной из несообразно дорогих и
совершенно неромантических улиц, выходящих на Пятую авеню.

- О, я, как и вы, терпеть не могу проклятое метро! Чужие локти,
упершиеся в мой живот, ничуть не помогают мне обдумывать опыты. Думаю,
что, когда мы поженимся, я с удовольствием буду ездить в вашем лимузине.

- Это надо понять как предложение? Я совсем не уверена, что собираюсь
выйти за вас замуж. Нет, решительно не собираюсь. У вас нет вкуса к
приятной жизни.

Они повенчались в январе, в церкви святого Георгия, и Мартин почти
столько же страдал от цветов, от епископа, от родственников со скрипучими
голосами и от цилиндра, который Джойс велела ему надеть, как страдал он,
когда Риплтон Холаберд пожал ему руку, всем своим видом говоря:
"Наконец-то, дружок, вы вышли из варварского состояния и приобщились к
нашему кругу".

Мартин попросил Терри быть его шафером. Терри отказался и заявил, что и
на свадьбу-то придет через силу. Шафером был доктор Уильям Смит,
подстригший ради такого случая бороду и надевший удручающего вида визитку
и цилиндр, купленные в Лондоне одиннадцать лет тому назад. Но Мартина с
его шафером тут же сдали на попечение двоюродному брату Джойс, который не
преминул припасти лишние носовые платки и знал, когда начнется свадебный
марш. Он полагал, что жених имеет дипломы Гротона и Гарварда, и когда
узнал, что Мартин окончил только Уиннемакский университет, стал
поглядывать на него с подозрением.

В каюте парохода Джойс сказала:

- Дорогой, ты держался молодцом! Я не знала, какой остолоп мой
двоюродный братец. Поцелуй меня!

С этого часа... за исключением страшной секунды, когда между ними
проплыла Леора с сомкнутыми веками, с руками, скрещенными на белой
холодной груди... они были счастливы и нашли друг в друге много нового и
неизведанного.

Три месяца они ездили по Европе.

Джойс в первый же день сказала:

- Давай разделаемся сразу с этим глупым вопросом о деньгах. Мне
думается, ты самый не меркантильный человек на свете. Я положила на твое
имя десять тысяч долларов в Лондоне... да-да, и пятьдесят тысяч в
Нью-Йорке. Если тебе захочется чем-нибудь меня побаловать, прошу тебя, -
ты меня этим очень порадуешь, - бери с этих счетов. Нет! Постой! Неужели
ты не видишь, как я удобно и прилично хочу все это уладить? Ты же не
захочешь обидеть меня ради своего самолюбия?

Им, как видно, было в самом деле необходимо погостить у принчипессы
дель Ольтраджо (в девичестве мисс Льюси Дими Бесси из Дейтона), у мадам де
Басе Лож (мисс Браун из Сан-Франциско) и у графини и'Марасион (в прошлом -
миссис Артур Снейп из Олбани, а еще раньше... всего не упомнишь), но зато
Джойс побывала вместе с Мартином в прославленных лабораториях Лондона,
Парижа, Копенгагена. Было лестно наблюдать, как принимают ее мужа лауреаты
Нобелевской премии, видеть, что они о нем наслышаны и горят желанием
поспорить с ним о фаге и познакомить его со своей многолетней работой.
Иные из них были, по ее мнению, слишком суетливы и неловки. Ее муж
красивей любого из них, и при некотором терпении с ее стороны он у нее
научится мастерски играть в поло и носить костюм, и вести светский
разговор... не бросая, конечно, своей науки... Жаль, что он не может
получить титул, как двое или трое из представленных им английских ученых.
Но почетные степени есть и в Америке...

Пока она открывала и переваривала Науку, Мартин открывал Женщину.

Зная до сих пор только Маделину Фокс и Орхидею Пиккербо, которые были
просто милыми американскими девицами, нескольких быстро позабытых ночных
фей и Леору, которая в своей беспечности, в своем безразличии к нарядам и
репутации не была ни женщиной, ни женой, а только самой собою, Мартин не
имел понятия о том, что такое женщина. Он считал в порядке вещей, чтоб
Леора его ждала, подчинялась его желаниям, понимала без слов все то
лестное, что он хотел сказать ей и не говорил. Он был избалован, и Джойс,
не сробев, указала ему на это.

Она была не из тех, кто мог бы сидеть и бессловесно улыбаться, пока ее
муж и его собратья-ученые наводят в мире порядок. Спотыкаясь, Мартин
пришел к выводу, что даже вне их спальни должен помнить о флюктуациях и
переменных своей жены как Женщины, а порой и как Богатой Женщины.

Со смущением сделал он открытие: в то время как Леора зорко следила за
его мужскою верностью, но снисходительно не обращала внимания на то, каким
тоном скажет он ей "доброе утро", Джойс относилась безразлично к его
флиртам (лишь бы он не оскорблял ее, ухаживая за женщинами в ее
присутствии), но требовала, чтобы "доброго утра" он желал ей тоном
искренней нежности. И не меньше смущало другое: Джойс подчеркнуто замечала
разницу между его ласками, когда он бывал поглощен ею, и его торопливым
вниманием, когда ему хотелось поскорее уснуть. Она сказала, что способна
убить мужчину, который видит в ней только удобный предмет обстановки, и
сделала неприятное ударение на слове "убить".

Она требовала, чтоб он помнил, когда ее день рождения, какие она любит
вина, какие цветы, не забывал, что ей неугодно видеть процесс бритья; ей
нужна была отдельная комната лично для себя; она не позволяла мужу
входить, не постучав; и он должен был восхищаться ее шляпами.

Когда же он, увлекшись осмотром Пастеровского института, через
секретаря сообщил ей по телефону, что не сможет с нею пообедать, она
онемела от бешенства.

"Ну, этого следовало ожидать", - думал он, чувствуя свою правоту. Разве
мало он проявляет такта, и терпенья, и догадливости?

Порой его злило, что Джойс никогда не может сразу по первому зову
сняться с места и выйти с ним погулять. Чтобы выйти на пять минут, она
должна была сперва отправиться в свою комнату за белыми перчатками -
постоять, неторопливо их натягивая... А в Лондоне она его заставила купить
гетры... и даже носить их.

Джойс была не только Устроительница - она была Легитимистка. Подобно
большинству американцев-космополитов, она чтила английскую аристократию,
перенимала все ее каноны и взгляды - или то, что считала ее канонами и
взглядами, - и крайне ценила встречи с ее представителями. Через три с
половиной года после войны она все еще говорила, что ненавидит всех
немцев, и единственная настоящая ссора между нею и Мартином произошла,
когда он пожелал посетить лаборатории Берлина и Вены.

Но, невзирая на все их расхождения, это было романтическое странствие.
Они любили бесстрашно; они совершали горные прогулки и возвращались к неге
огромных ванных и затейливых обедов; засиживались перед кафе, и если не
считать тех минут, когда Мартин смолкал, вспоминая, как мечтала Леора
посидеть вот так перед кафе во Франции, они открывали друг другу весь свой
беспокойный внутренний мир.