Чтение 34–й страницы книги ~Месть в коричневой бумаге~

- Хотите, чтоб я умолял вас продолжать? Хорошо, умоляю.

- Шерманы жили тогда милях в шести за городом, в очень милом домике,
который стоял в самом центре лесистого участка в десять акров. У нас
бастовали телефонисты. Положение было довольно поганое, подземные кабели
перерезаны и так далее. В пятницу миссис Шерман прикатила свою машину на
станцию техобслуживания. Ее должны были вернуть в понедельник. Поскольку
телефоны намертво не работали, доктор решил приехать в воскресенье днем,
посмотреть нескольких пациентов в больнице. Вдобавок, как он нам потом
рассказывал, надо было захватить для жены инсулин. В то утро она
использовала последнюю ампулу. Он забирал за один раз запас на месяц. Сделал
обход, потом пришел к себе в кабинет поработать. Никто не увидел тут ничего
странного. Насколько хватало храбрости, он старался держаться подальше от
своей половины, и никто его не упрекал. По его словам, собирался вернуться к
пяти - к обеду в гости ожидалась супружеская пара. Но забыл про время.
Супруги пришли, позвонили в дверь, женщина подошла к окну, заглянула,
увидела ее на диване. Говорит, вид был странный. Муж выбил дверь. Ни один
телефон не работает. Положили ее в машину, повезли в больницу. По пути
встретили доктора Шермана, посигналили, остановили. В больницу ее доставили
мертвой. Говорят, он был страшно потрясен. На бедре был свежий след от
утреннего укола, значит, она про него не забыла. По его утверждению, никогда
не забывала. Провели вскрытие, ничего особенного не нашли. Я не помню про
биохимию, только нет таких тестов, которые показали бы, принимал человек
инсулин или нет. Он расщепляется, растворяется или что-то такое. Полиция
округа осмотрела дом. Шприц был вымыт, лежал в стерилизаторе. Ампула в
мусорной корзинке в ванной. Там осталась какая-то капля. Анализ показал, что
лекарство действует в полную силу. По мнению докторов, в ее состоянии
произошло резкое изменение, и поэтому обычной дозы оказалось недостаточно.
Кроме того, они ели на завтрак оладьи с кленовым сиропом и сладкие рогалики.
Шерман сказал, что она очень строго придерживалась диеты, но воскресный
завтрак был единственным исключением за всю неделю. Ну-ка, объясните, как он
это сделал. То есть если сделал, конечно.

Пару минут поразмыслив, я нашел решение, но вспомнил, что слишком уж
часто демонстрировал Стейнгеру свою дурацкую сообразительность, и поэтому
сдался.

Ему было приятно.

- Принес домой идентичную ампулу с дистиллированной водой. Может быть,
подменил содержимое у себя в кабинете. Встал ночью, заменил ампулу с
инсулином. Жена утром проснулась, вколола себе воду. Перед уходом в больницу
он зашел в ванную, выудил из мусора ампулу с водой, вытащил из стерилизатора
шприц, наполнил припрятанным инсулином, выпустил в раковину, бросил в
корзину настоящую ампулу, сполоснул иглу, шприц, положил обратно в
стерилизатор. По пути в город мог остановиться, раздавить ногой ампулу
из-под воды и смести в грязь стеклянную пыль, если уж быть по-настоящему
предусмотрительным. Я считаю его осторожным и терпеливым. Может быть, ждал
много лет, пока не возникла поистине выгодная ситуация. Наверно, можно
выдержать жизнь с такой жуткой старухой, зная, что в один прекрасный день,
когда-нибудь, как-нибудь с ней расправишься. Мило?

- Прелестно. И никаких улик.

- Поэтому я и склоняюсь немножечко к версии самоубийства. Стью Шерман был
очень порядочным типом. А ведь каждого доктора и во время учебы, и на работе
предостерегают против убийства.

- А вдруг кто-нибудь тоже все это сообразил и как-нибудь намекнул
доктору?

- Это только усиливает предположение о самоубийстве.

- Безусловно.

- И я не могу найти никакого мотива к убийству. Его смерть никого и никак
не облагодетельствовала, Макги.

- Пришли туда, откуда ушли?

- Не знаю. Безусловно, хотелось бы знать, почему эта девушка Баумер так
быстро изменила мнение. Или кто его изменил. Впрочем, не правда ли, жалкое
существо? Только представьте, на что она похожа, если ее раздеть.

- Прошу вас, Эл. Он фыркнул:

- Когда я был маленький, у нас жила тощая старая кошка. Была в ней
персидская кровь, так что с виду вполне симпатичная. Как-то весной нахватала
каких-то клещей, и с бедного животного дней за десять слезло все до
последней шерстинки. Честное слово, глядишь и не знаешь, смеяться или
плакать. Макги, теперь мне известно, что Элен угрюмая, некрасивая, нервная
женщина, и стыжусь самого себя, но, если удастся с ней встретиться, когда
мать не сумеет ворваться, чтобы заткнуть ей рот, думаю, я смогу ее так
припугнуть, что она мне все выложит и сама о том не узнает. Предположим,
попробую завтра, если получится. Что вы намерены делать?

- Могу побеседовать с Дженис Холтон, проверить, правильно ли догадался
насчет ее друга.

- А если правильно?

- Будет доказано, что это именно мистер Пайк. Можно будет закрыть данный
том дела.

- Что еще?

- Выясню, если смогу, почему Хардахи отфутболил меня.

- Как же вы к нему прорветесь, если он не желает вас видеть?

- Попробую. Кстати, какие у вас связи в Сауттауне?

- Не хуже других, то есть незначительные. По-вашему, тут замешаны
какие-то негры?

- Нет. Но Сауттаун снабжает город поварами, горничными, экономками,
дворниками, официантами, официантками, всеми видами разнорабочих. Мало что
из происходящего между белыми среднего класса может от них укрыться.

- Знаете, я ведь часто об этом думал. Если бы мне когда-нибудь удалось
подключиться к этому источнику, сэкономил бы пятьдесят процентов
собственного труда. Они дьявольски много видят и слышат, об остальном
догадываются. Иногда я получал небольшую подмогу. Но в последнее время,
клянусь Богом, нет. Все эти фильмы про южных служителей закона очень плохо
на нас сказываются, независимо от нашего отношения к ним. Я стараюсь
держаться на равных с ними, но, черт побери, они знают не хуже меня, что я
представляю здесь два закона. Их два практически везде. Черный убивает
белого человека, они предъявляют другое досье, на белого, который убил
негра. Слово "насилие" здесь, в Сауттауне, тоже имеет другое значение.
Скажем, в сосед нем квартале, где вдоволь мусорных контейнеров, прекрасные
тротуары, хорошая вода, образцовая почтовая служба, яркие фонари,
замечательные стоянки и игровые площадки, "насилие" и "убийство" -
серьезные, важные, гадкие, безобразные, пугающие слова. Извини, приятель.
Все они против меня, так что я не могу не подумать о небольшой перемене
порядка вещей.

Было уже поздно, мы долго проговорили. Стейнгер взял из стеклянной
мотельной пепельницы последний окурок сигары длиной в дюйм. Помолчали.
Странный человек, думал я. Смягчившийся и помрачневший с годами мужчина
должен чувствовать себя обессиленным, но про него так не скажешь. Есть
разные типы копов. Этот хороший. Налет циничной терпимости, понимание всех
неизменных людских устремлений, уважение к правилам и процедурам полицейской
работы.

Он тихонько рассмеялся:

- Разговор о Сауттауне напомнил мне один давнишний случай. Это было на
рождественской неделе, кажется в сорок восьмом или сорок девятом. Я три года
отслужил парашютистом-десантником, и городской совет назначил меня
Санта-Клаусом. Надо было спрыгнуть в парк за день-другой до Рождества, а при
следующем заходе должны были сбросить игрушки на грузовом парашюте. Детишки
так и кишели вокруг.

Я мысленно представил фантастическую картину. Стейнгер в роли
Санта-Клауса сажает какую-то маленькую беленькую просительницу на обтянутое
красным бархатом колено и с громким "хо-хо-хо" превращает ее морозным
дыханием в сухой и хрустящий осенний лист.

- Однажды Сид сбросил меня дьявольски высоко. Наверно, на семи тысячах.
Должно быть, чтоб подольше летел. Ветер начал крепчать, я старался попасть в
воздушный поток, спуститься пониже, а там уже поработать стропами и попасть
в парк. Только вижу - ни чуточки не приближаюсь. Попал в поток, и он
протащил меня до самого Сауттауна. Сид сделал следующий заход низко, сбросил
по ветру над парком парашют с игрушками, так что он приземлился точно в том
месте, где уже должен был стоять я. А я к тому времени приземлялся на поле
прямо за школой Линкольна, в самом сердце Сауттауна. Хорошо приземлился,
погасил парашют, свернул, сбросил лямки, оглядываюсь - вокруг стоит
молчаливый кружок чернокожей ребятни в таком количестве, какого я раньше
сроду в одном месте не видел. Все таращат глаза на меня. Тут я и говорю:
"Веселого Рождества! Так-так-так! А вы хорошие мальчики и девочки?" Они
только глазеют. Вдруг слышу: едет за мной старик Бойд - он уж давно умер, -
всю дорогу с сиреной, с воем, который ветром разносит вокруг. Через десять
секунд видно было уже всего нескольких ребятишек, на расстоянии, самых
маленьких, которым трудно так быстро бежать, а через двадцать секунд ни
одного малыша не осталось. Стою я один на том поле, Бойд подкатил, лихо
развернулся, тормознул рядом, открыл дверцу. Привез меня назад в парк, я
раздал мешок игрушек так быстро, что даже для газеты не успели
сфотографировать. Отобрали игрушку у славненькой маленькой девочки, сунули
мне, чтобы я ее снова вручил той же крошке, сфотографировали, и это был
последний раз. В следующем году сослался на больное колено, больше никто
прыгать не захотел, так что с тех пор традиция исчезла. Я все гадал, что
подумали маленькие цветные детишки, прячась во всяких местах и видя, как
полицейская машина забрала Санта-Клауса. Может, это их вовсе не удивило, а
убедило, что каждый может быть арестован в любой момент. - Он зевнул и
поднялся. - Еще увидимся. Я вышел с ним вместе, признавшись:

- Эл, у меня в спине, прямо под левой лопаткой, торчит ледышка размером с
пятьдесят центов. Такое бывает, когда я что-то должен знать и не знаю, но
обязательно проясню ситуацию позже.

- А у меня шея мерзнет.