Чтение 88–й страницы книги ~За все наличными~

за полночь, а на завтра многие партнеры были приглашены в Кремлевский Дворец
на юбилей одного политического деятеля, с чьим именем связывали новый курс
реформ. На торжестве должен быть весь столичный бомонд, и пропустить
мероприятие, свидетельствующее, что и ты принадлежишь к элите российского
общества, никто, конечно, не хотел.

С первой раздачи ставки пошли резко в гору, их, естественно, поднимали
проигравшие и двое новичков из Тюмени, имевшие какое-то отношение к
нефтяному бизнесу, -- Аргентинец встречал их с полгода назад в доме у
Шамана, тут же, в Барвихе. От такого резвого старта, к которому он никак не
приложил руку, у Аргентинца радостно забилось сердце: ему выпало редчайшее
выигрышное сочетание, которое часто снится в картежных снах, -- каре.

Теперь следовало никоим образом не выдать своего состояния -- удача,
которую он ждал два последних года, кажется, сама шла в руки, ставки
продолжали расти и без его вмешательства, а он, словно подчиняясь всеобщему
гипнозу, тоже поддался гонке на повышение. Сумма так быстро стала для многих
неподъемно-опасной, что некоторые лихачи, отрезвев, сошли с дистанции,
длинный спурт продолжали только четверо: двое тюменских нефтебаронов,
Александр Михайлович и Городецкий. Вот тут-то за столом стихли сами собой
смех, шутки, разговоры: игра приняла серьезный оборот, такой куш
разыгрывался в катране впервые. Напряжение достигло такого апогея, что один
из тюменцев попросил хозяина дома налить в бокал для воды виски, -- тележка
со спиртным и закусками всегда стояла неподалеку от карточного стола. Но
даже стакан крепкого виски не помог тюменцу: через десять минут оба,
перекинувшись взглядом друг с другом, открыли карты, и Аргентинец отметил
для себя, что нефтебароны играли на один карман, но теперь это не имело
никакого значения. Александр Михайлович и Городецкий остались один на один,
и тут на мгновение Аргентинец внутренне вздрогнул: теоретически существовал
единственный вариант его проигрыша, но он мог произойти только в том случае,
если карты раздавал сам противник или его ближайший партнер. Но, к счастью,
раздавал карты после перерыва не Александр Михайлович, а его друг-политолог,
тот задержался после ужина в столовой, беседуя с хозяйкой дома о живописи, и
сейчас с напряженным лицом стоял за спиной своего протеже, наблюдая за
игрой. Выходило, что Аргентинцу можно было рисковать всем, даже жизнью, --
такой фарт при таком банке бывает не часто. Александр Михайлович, прибывший
сегодня на игру с кожаным саквояжем, достал несколько внушительных пачек
долларов и, поскольку был его черед увеличивать ставку, сказал:

-- Предлагаю в последний раз поднять ставку и открыться, не будем
доводить друг друга до разорения. Вы согласны?

Аргентинец ссохшимися губами тихо и неуверенно хотел прошептать, что
согласен, но лишь молча кивнул -- он не хотел сильного увеличения, потому
что уже не располагал наличными деньгами.

Александр Михайлович небрежно бросил груду пачек в банк и предложил:

-- Ваш черед...

Аргентинец аккуратно продвинул вперед имевшуюся у него наличность и
добавил:

-- На остальное ставлю свою хату на Кутузовском, которую ценю с
обстановкой в миллион баксов. Идет?

В принципе противник не имел права отказываться -- квартира того
стоила, да и доложить Аргентинцу нужно было всего четыреста тысяч баксов.

После некоторого раздумья, в гробовой тишине, Александр Михайлович
согласился, и они оба, разом, карта за картой, стали открываться...
Одновременно крик радости и разочарования разорвал тишину ночного дома --
общество болело и за того, и за другого, но больше за Аргентинца. Еще до
открытия последней карты Городецкий понял, что проиграл: Александру
Михайловичу выпало то, что могло выпасть только теоретически, -- тоже каре,
но каре старшее...

Аргентинец молча, как после тяжелого нокаута, поднялся с места и,
никого не замечая, не попрощавшись, вышел из бильярдной -- такого
сокрушительного поражения он никогда не переживал и не был готов к нему ни
морально, ни физически. Спустившись во двор по винтовой мраморной лестнице,
Городецкий впервые так тяжело ощутил груз своих лет. Перед глазами стоял не
карточный стол, и в голове не крутился, как обычно, анализ ситуации, -- нет,
все мысли его были о доме на Кутузовском -- он так любил его, так гордился
им. Во дворе он, также молча, не распрощавшись с охранниками, завел свои
"Жигули" и выехал из катрана, который совсем недавно считал самым удачным
для себя и где мечтал поймать за хвост жар-птицу.

Рублевское шоссе, неожиданно ставшее правительственной трассой, в этот
час оказалось пустынным и, как ни странно, плохо освещенным -- то ли где-то
велись ремонтные работы, то ли уже перешли на режим экономии, как и на
других магистралях.

Аргентинцу больше всего на свете хотелось сейчас попасть домой, принять
душ и забыться глубоким сном, а уже потом, завтра, обдумывать, как
действовать и что предпринять. Сейчас же он находился в состоянии шока и
соображал туго, даже ехал, как говорят лихачи после ресторана, на
"автопилоте" и все давил и давил на газ. В одном месте на затяжном подъеме
шоссе делало поворот, который возникал неожиданно из-за подступившего
вплотную леса -- об этом заранее предупреждали дорожные знаки, -- но сегодня
на пустынной трассе Городецкий не обращал на них внимания. Дорогу эту он
знал хорошо, все-таки дважды в неделю уже не один месяц наезжал в Барвиху,
да и раньше частенько наведывался сюда к Шаману, но сегодня был особый
случай, за руль вообще не следовало садиться в таком состоянии. Аргентинец,
забывшись и посчитав, что он уже давно проскочил коварный поворот, на
бешеной скорости влетел в него и, снося защитные ограждения у дороги, пулей
врезался в темный лес. Все произошло так быстро, почти мгновенно, что он не
успел ничего ни понять, ни предпринять, ни даже испугаться.

С полчаса, вероятно от сотрясения, он находился без сознания. Придя в
себя, понял, что чудом остался жив -- ни одной царапины, перелома или
пореза, и он, перво-наперво, поблагодарил Бога, а затем осторожно выбрался
из покореженной машины. Равнодушно оглядев свои новенькие "Жигули", которые
специально купил для поездок в Барвиху, понял, что связываться с ремонтом
нет никакого смысла -- такие хлопоты ему были теперь ни к чему. "Значит, не
пришло еще мне время умирать, -- суеверно подумал Городецкий об аварии, но
тут, как током, ударила мысль о проигрыше и перечеркнула его мимолетную
радость. -- Лучше бы я погиб, и вопрос с квартирой отпал бы сам собой.
Братва никогда бы не позволила отнять квартиру у вдовы, сказали бы
Александру Михайловичу: хватит с тебя и того, что снял в тот вечер, -- а
может, и похороны навесили бы на его счет".

Авария отрезвила и вывела его из состояния шока, и, взяв себя в руки,
он мысленно сказал себе: "Раз остался жив, надо жить, действовать, защищать
свой дом..." Особенно ему понравилось это -- "защищать свой дом...". Да, ему
было что защищать.

Выбравшись по откосу на шоссе, он стал дожидаться случайной машины на
Москву. Аварию, случившуюся на шоссе, Аргентинец посчитал чуть ли не
ниспосланной свыше благодатью, и не только потому, что остался жив-здоров --
за это, конечно, Всевышнему отдельное спасибо, -- а из-за того, что она
помогла ему скрыть дома масштаб другой трагедии, происшедшей в тот же вечер,
на полчаса раньше. Видя его ушедшим в глухое затворничество, его нежелание
ни с кем видеться и даже говорить по телефону, домочадцы связали это с
дорожной катастрофой: естественно, что хо-зяин дома находился в шоке,
испытав такое нервное потрясение.

"4"

Городецкий провел у себя в кабинете три долгих дня, выходя из комнаты
только по ночам, но решения найти не мог. Судя по телефонным звонкам, о
которых говорила жена, о его проигрыше знали многие. На четвертый день
осунувшийся, похудевший килограммов на пятнадцать -- теперь-то он знал, что
есть способ похудения почище "Гербалайфа", -- Городецкий вышел из дому и
прямиком поехал в "Метрополь" к Олегу Лозовскому, Дантесу, и попросил у него
взаймы тысяч двести, чтобы сохранить свой дом на Кутузовском, в котором тот
не раз бывал. Дантес, заметив, что сам переживает не лучшие времена, помочь
не отказался, но сказал, что в лучшем случае может дать тысяч пятьдесят, не
больше. И под конец, поинтересовавшись, кому проиграл, насмешливо
посоветовал:

-- Тебе дешевле завалить этого лоха. За десять тысяч баксов киллера
можно найти на конкурсной основе, с завидным послужным списком.

Аргентинец за помощь поблагодарил, но рассчитаться таким способом с
партнером-противником посчитал западло, резонно заметив:

-- По такой логике меня должны были хлопнуть уже тысячу раз, а я, как
видишь, жив...

В этот день Аргентинец посетил еще пять-шесть человек, на чью помощь,
как он полагал, мог рассчитывать, но больше ста двадцати тысяч набрать не
мог, да и тех нужно было дожидаться еще дней десять, не меньше.
Расстроенный, злой, голодный, возвращался он к себе домой, когда наконец
вспомнил о Тогларе: вот кто сможет выручить! Хотя на большую сумму он не
рассчитывал -- видел, какие Фешин понес расходы в последний год, -- но все
же чем черт не шутит. В крайнем случае Тоглар мог подсказать что-нибудь
толковое, -- в общем, Аргентинец круто развернул "сааб" к дому Фешина.

Тоглар оказался дома, но таким понурым, небритым, враз постаревшим
Городецкий не видел его никогда. Поэтому с порога, забыв про свои печали, с
тревогой спросил:

-- Что-нибудь случилось? На тебе лица нет! Вторую неделю не звонишь,
вот, решил заехать...

Тоглар, не отвечая, молча направился внутрь квартиры, на кухню, и
только там, придвинув стул, вяло махнув рукой, пригласил к столу. С первого
же взгляда на друга Аргентинец понял, что произошла какая-то беда:
заставленный порожними бутылками стол говорил о многодневном загуле, а ведь
Константин Николаевич, как и он сам, выпивохой никогда не был, да и запои с
ним не случались. Честно говоря, трудно было даже вообразить, что могло
вывести из себя спокойного, рассудительного Тоглара, ведь в последние месяцы
он был счастлив, зажил наконец, как мечтал, -- домом, семьей, искусством.
Судя по тому, как запущена была квартира, Аргентинец понял, что причина