"Альгамбры". Рядом с роскошными отелями и тенистыми садами я чувствовал
себя в безопасности.
тогда гораздо более сильным, хотя и менее обоснованным. Я убежал из
Парижа, чувствуя, что он становится просто опасным для таких, как я. В нем
царила отвратительная атмосфера полицейского сыска. Сажали, на мой взгляд,
слишком многих. Рвались бомбы. Но мне бы хотелось внести хронологическую
ясность, и поскольку наилучшие точки отсчета - это войны, то уточним, о
какой же войне пойдет речь. О той, которую называют алжирской, в самом
начале шестидесятых годов, в эпоху, когда все катили во Флориду в открытых
машинах, а женщины плохо одевались. Мужчины, впрочем, тоже. Тогда я боялся
еще больше, чем теперь, и выбрал себе это убежище, поскольку оно всего в
пяти километрах от швейцарской границы. При малейшей угрозе достаточно
переплыть озеро - и ты там. По своей наивности я полагал, что чем ближе к
Швейцарии, тем дальше от опасности. Тогда я еще не знал, что Швейцарии не
существует.
друга. "Ужин посланников" в казино. Гастроли певца Джорджа Ульмера. Три
спектакля "Послушайте же, господа...". Салют над Шавуарским заливом по
случаю 14 июля. Балеты маркиза Куэваса... Я бы вспомнил и многое другое,
будь у меня под рукой программка, отпечатанная организационным
комитетом... Я сберег ее и уверен, что она когда-нибудь отыщется между
страницами одной из книг, которые я читал тем летом. Только вот какой?
Погода стояла "мировая", и старожилы предсказывали солнце до октября.
холле или в саду "Виндзора", внушая себе, что, по крайней мере, здесь мне
нечего бояться. Когда же меня все-таки охватывал ужас - словно в животе,
чуть повыше пупка, медленно распускался мрачный цветок, - я смотрел вдаль,
на тот берег озера. Отсюда видна была деревня. От одного берега до другого
напрямик не больше пяти километров. Это расстояние можно одолеть вплавь. А
ночью на моторной лодке его переплывешь за двадцать минут. Ну вот и
славно. Я пытался успокоиться. Шептал, медленно выговаривая слова: "Ночью
на моторной лодке..." Успокоившись, вновь принимался за чтение романа или
безобидного иллюстрированного журнала (я запретил себе читать газеты и
слушать новости по радио, в кино старался прийти непременно после выпуска
"Новостей"). Главное - ничего не знать о событиях в мире, заглушить свой
страх, предчувствие неминуемой катастрофы. Думать только о самых невинных
вещах: моде, литературе, кино, мюзик-холле. Откинуться на спинку шезлонга,
закрыть глаза и расслабиться, главное - расслабиться. Забыться. Ну же!
скамейку под сенью платанов и наблюдал за оживленным берегом озера, по
которому сновали маленькие яхты и водные велосипеды. Созерцание
успокаивало. Я вставал и шел дальше, ступая осторожно, неторопливо. На
площади Пакье я всегда садился за свободный столик в стороне от других на
террасе "Таверны" и неизменно заказывал кампари с содовой. Я смотрел на
молодежь, моих сверстников. С наступлением темноты их собиралось все
больше. До сих пор слышу их смех, вижу пряди волос, сползающие на глаза.
Девушек в узких коротких брюках или хлопчатобумажных шортах. Изящных
юношей в блейзерах с нашивками. Из-за ворота рубашки виднеется яркий
платок. Все коротко острижены, почти "под ноль". Вечером они пойдут на
танцы. Девушки наденут приталенные платья с широкими юбками, как у
балерин. И на войну в Алжир пошлют этих вот милых, мечтательных молодых
людей, а не меня.
напоминавшем мне охотничий домик. Здесь каждое лето собирался десяток
завсегдатаев, пожилых людей, лет за шестьдесят. Вначале мое присутствие их
раздражало. Но я держался очень скромно. Ни одного лишнего движения, глаза
всегда опущены, лицо бесстрастно, я даже пытался не моргать, чтобы не
пошатнуть мое и без того весьма шаткое положение в обществе. Они не могли
не заметить моих стараний и, кажется, в конце концов смягчились.
познакомиться с соседями по столу, благообразной четой немолодых парижан,
но что-то подсказывало мне, что он - бывший полицейский. Все приходили на
ужин парами, и только господин с тонкими усиками и взглядом спаниеля
казался одиноким и заброшенным. Сквозь гул голосов я иногда различал, как
он икает - отрывисто, словно лает. После обеда обитатели пансиона
переходили в гостиную и, вздыхая, садились в обитые кретоном кресла. Мадам
Бюффа, хозяйка "Лип", обносила их настойкой или еще чем-нибудь,
способствующим пищеварению. Женщины разговаривали. Мужчины играли в
канасту.
покуривая "гавану". Я бы тоже с удовольствием остался в гостиной при
нежном, успокаивающем розоватом свете лампы под шелковым абрикосовым
абажуром, но тогда пришлось бы с ними болтать или играть в канасту. А
может, их бы не смутило и мое молчаливое присутствие?.. Но я снова
отправлялся в город. Ровно в четверть десятого - как раз после окончания
"Новостей" - входил в зал кинотеатра "Регент" или кинотеатра при казино,
более роскошный и уютный. Я нашел программу "Регента" того лета.
фильмов...
не было. Полночь - они, наверное, где-нибудь танцуют. Я смотрел на
пустующие столики, стулья, на официантов, складывающих зонтики. Взгляд мой
останавливался на большом подсвеченном фонтане по ту сторону площади у
входа в казино. Он все время менял цвет. Я развлекался тем, что
подсчитывал, сколько раз он окрасится в зеленый. Раз, два, три... Не все
ли равно, как проводить время, верно? Досчитав до пятидесяти трех, я
вставал. Но чаще всего мне было лень играть и в эту игру. Я просто
размышлял, рассеянно потягивая вино. Помните Лиссабон во время войны?
Сколько людей набивалось в бары и вестибюль отеля "Авис" со своими
чемоданами и коробками в ожидании парохода, который никогда не придет? Так
вот, через двадцать лет после тех событий я чувствовал себя одним из этих
беженцев.
темно-синий, с лилиями и вышивкой на изнанке "Интернэшнл Бар Флай", - мне
его подарил один американец, позднее я узнал, что то был условный знак
общества Анонимных Алкоголиков. По таким галстукам они узнавали своих
собратьев и могли помогать друг другу. Я заходил в казино и некоторое
время стоял в дверях бара "Бруммель", глядя на танцующих. Здесь были люди
всех возрастов - от тридцати до шестидесяти, а иногда с каким-нибудь
стройным господином лет пятидесяти приходила и совсем молодая девушка.
Многонациональная, весьма "шикарная" публика плавно раскачивалась под
итальянские шлягеры или ямайский танец "калипсо". Затем я поднимался
наверх, в игорные залы. Тут частенько составлялись солидные партии. Самыми
азартными были приезжие из соседней Швейцарии. Помню и страстного игрока
египтянина с рыжими напомаженными волосами и глазами серны; задумавшись,
он все теребил свои усики как у английского майора. Ставил он каждый раз
не меньше пяти миллионов, и поговаривали, что это двоюродный брат короля
Фарука.
д'Альбиньи к себе на бульвар Карабасель. Никогда после не видывал я таких
чудесных ясных ночей. Освещенные окна прибрежных вилл отражались в озере
ослепительными бликами, яркими, словно музыка, словно звуки саксофона или
трубы. Сидя на железной скамейке в шале, я дожидался последнего
фуникулера. Он был тускло освещен, но в его лиловатом полумраке я
чувствовал себя в абсолютной безопасности. Чего мне бояться, если грохоту
войн, шуму внешнего мира не пробиться сквозь вату в оазисе вечных каникул!
И кто станет искать меня здесь, среди праздных курортников?
фуникулер поднимался дальше, похожий на громадного светлячка. По коридору
пансиона я пробирался на цыпочках, без башмаков, ведь сон стариков очень
чуток.
отрываясь смотрела на вертящуюся дверь, словно кого-то ждала. Я
расположился невдалеке от нее и видел ее в профиль.
в то время.
флегматичный немецкий дог, белый в черных пятнах. Зеленое, рыжее, черное,
белое. От этого сочетания я как бы впал в прострацию. Вот я уже сижу рядом
с ней на диване. Как же это случилось? Может, немецкий дог послужил
Конюшевский Владислав
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Маккарти Кормак