озерцу, едва удерживая эдакую тяжесть в руках. Напившись, но не жажду
утолив, а обретя покой и волю, Матюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Отыскал дерюжку, брошенное мыльце. Отмылся. Облился из шайки,
закалившись холодом до синевы. Устал.
захватывало дух. Тут царило копошащееся бодрое веселье. Смеялись друг над
дружкой, хоть и не узнавали, поглаживая с непривычки лысые свои черепа.
Радостно влезали в просторные казенные, а теперь свои портки с
гимнастерками, чувствуя новую в них свободу. А выдавали все великое, не по
росту, кроме сапог, только в сапогах соблюдался размер. Половина ходила с
обвисшими мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. Солдаты
из хозблока гоготали, глядя, какой творится парад. Матюшин в давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Он протиснулся, отыскал себе место
на лавке и оделся по порядку. Только портянки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. И он комкал эти две тряпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не зная, куда их девать.
начинали подавать голос. Офицеры крикнули застоявшихся на дворе сержантов,
чтобы поработали. Учить им отчего-то было в охотку. Одни подсаживались к
понравившимся им парням на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали свысока, что надо делать. Матюшина тоже приметили: подсел,
вынырнул из банного морока в выжженной до белизны гимнастерке, с заткнутым
за ремень вылинявшим красным флажком. Он улыбался, глядя на Матюшина, и
весело мудрил - каким углом портянку раскладывать, куда затыкать концы.
Когда ж Матюшин обучился, добрый этот исчез так же незаметно, как и
подсунулся, только оставил после себя, что пустое место, это насущное,
ничего не стоящее знание.
смешались с ними уже как с солдатами, рассказывая, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в Дорбаз, военно-полевой лагерь, до которого из города полдня
хода, а воротятся уж через месяц. Офицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили полк. Один сообщил доверительно, что есть приказ менять тут
сложившееся положение и потому второй год кряду призывают служить русских да
хохлов, а то командирам не на кого стало опереться, хоть белугой вой. Все
слушали офицера, будто понимая, что доверяют им тайну. Чувство это
горделивое, глуповатое даже сроднило всех на миг, чего никто не испытал
дорогой, где только орали, не разбирая лиц друг друга, да пили. Настроение
было праздничное, веселое. На всех красные погоны. А у них и того наряднее -
бархатистые, еще новенькие, с желтыми крендельками букв, похожие на
испеченные к Первомаю флажки. Сержанты, которые паслись подле них, оказались
сами навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Они
только прибыли из какого-то Каракимира, из учебки далеко в горах, на другом
краю света, где вымучивали из них сержантов. Держались они крутенько,
храбрились, но было понятно, что в полку им пришлось туго. Офицеры
доверительно выспрашивали, есть ли жалобы, хочет ли кто по нужде. Потом
прибежал вдруг офицерик, объявил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваясь,
билеты у комсомольцев, убежал. Откуда-то принесли мешок с хлебом, горячие
пахучие буханки пошли по рукам. Отламывали и живо поедали, так что мешок
растаял будто под солнцем.
колонной, стараясь быть похожими на солдат. Охраняя колонну, с боков шагали
сержанты с флажками, а в голове колонны бодро вышагивали два офицера и
болтали, дружки. На пропускном пункте, открывая уходящей колонне, орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый и драный.
Горбатые крыши казарм и заборы становились все дальше. Колонна раздавливала
тишину грохотом сапог. Шагали они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке. Дома из кирпича скоро оборвались глинобитными дачками - пыльный,
рыхлый пригород взошел будто б на дрожжах. Тут бегала, игралась в
придорожной пыли вольная, чудилось, бездомная ребятня. Из болотных темных
дворов с низкими заборчиками, распахнутых настежь, глядели похожие на
цыганок женщины. Выходили белобородые старики, а за спинами их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были убраны покойные и ветхие глиняные
дома, и клали на плечи стариков свои легкие пахучие ветви. Скоро старый
город скрылся в мареве, открылась на всем просторе сереющая травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к горизонту, куда уходила и череда огромных железных разлапистых
вышек, тянущих по небу высоковольтные черные нити.
шли без воды и к вечеру приползли в лагерь по шею грязные, задыхавшиеся от
жажды. Дорбазом были три долговязых свежевыкрашенных фанерных барака.
Засохшая в степи, перекатистая ленивая лужа асфальта перед бараками -
лагерный плац. Было пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. Их же
выстроили на плацу, куда вышли к своим отлучившимся на день дружкам и
отужинавшие сержанты. Они были в лагере, верно, даже важней офицеров,
которые сразу исчезли. Старший из сержантов, которого все называли в глаза
Молдаваном, ходивший в шлепанцах, в трусах и в армейской панаме, как по
пляжу, устроил обыск вещмешкам.
вещмешками в их Дорбаз, но не покушались хоть что-то отнять - это все
своровали они той же ночью, вплоть до уже исписанных адресами и тертых
книжиц, поэтому и были такие добрые. Старший изъял только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строя, играясь, перекидывая мячиком из руки в руку, и
объяснял свои законы - и был такой добрый, потому что объяснял эти законы
единственный раз. Матюшин ничего не слышал. Ноги жгло такой болью, будто
сунул их в топку. Стоять было еще нестерпимей, чем шагать. Матюшин думал,
что должен терпеть эту боль, - так думал он и все другие дни, мотая в
минутку отдышки, когда отпускали с плаца, истерзанные язвами ноги в
кровоточащие уж портянки, а потом раздавалась разудалая любимая команда
Молдавана:
не солдаты, а полусолдаты без присяги - валились с ног от солнечных ударов,
не выдерживая сорокаградусного азиатского пекла, то подымали их в строй
нашатырем, которым военврач снабжал сержантов. Питьевая вода была завозная.
Котел воды заваривался верблюжьей колючкой, что собирали в степи, и этого
вязкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по фляге на день. Много
выпить его было нельзя, разве глоток, да к тому же кипяток только чуть
остывал, а горячее пить не было охоты. За бараком, у кухни, швартовалась
цистерна с технической водой, которую брали из степных скважин, и была она
для питья заразной, желтушной. Многие, то ли из желания заразиться и
очутиться в госпитале, то ли от непонимания, прокрадывались по ночам к
цистерне и утолялись этой водой.
украинский призывы, человек сто. Днем офицеры уходили в поселок, он-то и
назывался Дорбазом, напивались в чайхане так, что, воротясь к вечеру в
лагерь, замертво падали спать. Месяц карантина для них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ночью в поселок уходили сержанты. Покупали
у местных анашу, самогон и до рассвета веселились в казарме. Обкурившись,
выпытывали они себе полночи деньжат на похмел, а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом, позволяя тем, кто им понравился, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. Самым здешним зверством был откуп,
наложенный на полусолдат Молдаваном. Все должны были встать в шеренгу, и
Молдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
полку: после его удара сердце могло остановиться, и только его же удар мог
обратно заставить сердце работать. Хоть и без того на груди оставалось
клеймо Молдавана, которым он гордился, отметина синюшная от кулака. Он еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и есть, размером с кулак. Но однажды
ночью это случилось, что видели все и Матюшин видел.
после удара упал замертво. Тишина ужаса явилась. Молдаван, шагнувший было к
следующему, бросился к обвалившемуся телу, взревел и заорал, будто не
человек он был, даже не зверь, и бешено заработал кулаком, так что вмиг
сделался багровым и взмок. Кто бы знал, сколько народу взмолилось тогда про
себя, чтоб грузин не ожил и спалился б Молдаван. Но вдруг грузинишка
дернулся и дико принялся дышать, с распахнутыми уже глазами, а Молдаван
приказал перепуганным сержантам налить ему самогонки и пошагал, пьяный от
пережитого, долбить куда попало оставшихся, давая выход своему страху...
Десять таких ударов, десять ночей, довелось испытать и Матюшину - у него
меркло после них в глазах.
гордящееся в этих разговорцах, точно, сами того не замечая, умудрялись
гордиться собой, гиблым этим местом. Потому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а обидь русский грузина или наоборот, и в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Матюшин не успевал
понять, отчего вспыхивали эти драки, как и многие не понимали, хоть
бросались толпой давить чужих. А его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. Портянки да пара кирзовых сапог были как у всех, но только успел,
чудилось, сделать шаг - пройти первым маршем от Ташкента до Дорбаза, - как
ноги его превратились в незаживаемую рану. Все началось у него не так, и
Матюшин не понимал: что он сделал такого, чего другие не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? А с первых дней объявили, что, у кого раскровятся ноги,
тех будут не лечить, а наказывать. У Молдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт, значит, будешь ночью расплачиваться, если воротишься в казарму.
Матюшин терпел. Командовал в медпункте зубник из полка, посланный в Дорбаз
на летние месяцы, и работал не покладая рук - что ни день, спроваживал в
Самойлова Елена
Лондон Джек
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Куликов Роман
Шилова Юлия