завтра. Ничего с твоим ведром не сделается". -- "Спасибо тебе, Коля, ну
удружил, на целую пенсию". -- "А то! Я чего, деньгам, что ль, счета не
знаю". Бабка не пошла в темень провожать, даже до калитки, только поохала,
чтоб глядели под ноги, а то крыс у ней развелось полно, чтобы не
поскользнулся, кто с ведром, на крысе. Мы пошагали гуськом по тропинке, в
середке я с ведром, только и думая о крысах, хоть под ногами было видно одну
черноту. Доехали -- и наспех собрали астры по букетам. Вошли, начали
одаривать -- женщину прекрасную, розы были для нее, да прекрасных людей,
цыганок, которые сами теперь оробели и жались друг к дружке, пугаясь такого
нашего размаха чувств.
менеджером по туризму, молодым пареньком, жителем Петербурга, отчего он и
почудился мне чуть не земляком. Его сманили из турфирмы, где зарабатывал он
какие-то деньжищи, но стало и ему обидно за державу, и приехал он
энтузиастом, будто на целину, устраивать в Ясной культурный туризм на
европейский лад; и тоже жаловался на мужичков, что не хотят работать, но я
удивляться уж про себя стал -- за три дня не видел я в Ясной и близко ни
одного мужика, ну разве Николая, и еще того браконьера у пруда, а все про
мужичков этих загадочных только и говорили. Доканчивали же мы вечер в номере
уехавшего Битова, от которого, от "люкса", он оставил, почти подарил,
ненужные ему больше ключи. В "люксе", помню, заплакал у нас на глазах
пожилой итальянец, потомок: заговорил он вдруг по-русски, будто сабелькой
воздух кромсал, а потом расплакался, что остался на земле один-одинешенек,
что ни "папы" у него нет, ни "мамы" и только здесь, в Ясной Поляне, обретает
смысл свой, семью свою, становится кому-то родным человеком.
Басинский. Он стоял бодрый с ног до головы и громко голосил, не давая
опомниться: "Подъем! Подъем!"; теперь началась, как всегда, новая жизнь, и
это есть род похмелья, вскакивать солдатиком в седьмом часу утра, бежать в
сортир, потом бежать обливаться холодной водой и всех на свете будить.
Оказывалось, что он уж завел машину и все в ней сидят, чуть не сейчас же,
без завтраков, уезжая в Москву. Я начал метаться по так и не обжитому
номеру, одеваясь, хватая вещи. Тут выскочила на шум кастелянша, сообразив,
что кто-то из номеров съезжает, начиная тоже с меня требовать, чтоб я сдал
белье, да проверять, чего не хватает в номере, который должен я был сдать ей
весь в сохранности. Не хватало двух стаканов, и я бросился их искать в номер
к Яковлеву. Тот был пуст и не заперт -- верно, Яковлев номер свой уж сдал
кастелянше, а на столике полированном стояли два стакана. Я схватил эти
стаканы и побежал в свой номер; так, я думаю, по очереди все и сдали этой
замороченной женщине одну и ту же пару стаканов. Она еще с минуту не
отпускала меня из номера, рыская стремительно глазами и все на скаку
сосчитывая. Наконец обреченно-боязливо произнесла: "Ну, ехайте, что ль..." А
в машине, уже по дороге в Москву, обнаружилось, что утащил-таки я в кармане,
не сдал ключи от номера.
меня, ошалевшего да невесомого от выпитой прошлой ночью водки, родные --
родные жена и дочь. Следующую неделю, куда бы ни пошел, брал я с собой
десяточек яснополянских яблок и раздаривал знакомым литераторам да в
редакциях, рассказывая, что это яблоки из самой Ясной Поляны, где их
выращивают и везут на продажу "во Францию". Присочинил я про Францию как-то
поневоле; хотелось подчеркнуть их редкость, но и въелись в меня все эти идеи
про культурный туризм, связь с Европой и прочее, отчего так само вот взялось
и сочинилось. Яблоки брали бережно, точно б фарфоровые, и боялись есть после
"французских" моих рассказов. А один человек не удивился и не испугался, а
очень разумно рассудил, радуясь такому подарку: "Еще бы французы не
расхватали! Если б из сада Флобера яблоки привезли, и то бы расхватали. Или
из сада Бальзака... А тут -- и подумать страшно -- сам Толстой!"
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Ларссон Стиг
Семенова Мария