Юджин Пеппероу

Стопроцентный американец

"."Россия? Ну что ж, страна как страна, не хуже

многих других. У нее есть, правда, очень крупный

недостаток-она непохожа на Америку."

Из частной беседы сенатора М. Хоффа

Начало этой истории положил много лет назад Исаак Гобровский, ставший на
следующий день после прибытия в Америку Айзеком и "потерявший" последнюю
букву свое" фамилии. Айзек Гобровски, хоть и не избавился до конца жизни от
сильного акцента и манеры жестикулировать при разговоре, тем не менее очень
легко акклиматизировался в Нью-Йорке, куда он прибыл из Одессы в 1916 году с
тремя рублями в кармане, годовалой дочерью и чахоточной беременной женой,
родившей ему здорового крикливого младенца через два месяца после приезда в
США. Новорожденный был наречен Робертом и зарегистрирован в нью-йоркской
мерии, став таким образом по месту рождения полноправным гражданином
Соединенных Штатов Америки. Его отец очень гордился этим фактом и уверял
своих соседей по дому, что "мальчик обязательно станет президентом этой
великой страны, или я ничего не понимаю в детях". Мать малыша умерла от
туберкулеза через восемь месяцев после его рождения, так и не научившись
говорить по-английски, проклиная до последней минуты день, когда она села на
пароход, увозивший ее от Родины.

Для самого Исаака "родина" не была таким конкретным понятием, как для его
несчастной жены. В ежедневной спешке и суете, вечной погоне за призрачным,
ускользающим, как горизонт, завтрашним днем ему некогда было задумываться
над этим. Да и где она - Родина? В чужой, презирающей его, зачастую
враждебной России, обрекавшей на бесправное, полунищенское существование или
на полумифической земле предков - Палестине, где он был никому не нужен и
где его никто не ждал? А может быть, Родина там, где само существование его
и детей не будет зависеть от всех и каждого, а, наоборот,-все эти другие
будут зависеть от него, простого бедного еврея с Молдаванки? Бедного!? Нет,
вот именно, что не бедного! Только большие деньги, богатство могли дать
Исааку независимость, власть над людьми и уважение к нему, а значит, и
уважение к самому себе. И в погоне за деньгами он сорвал с места свою
кроткую, больную жену, ждущую третьего ребенка, простился с плачущими
родителями и отплыл "палубным" классом на "Генерале Гранте" в такую далекую,
пугающую, но сулящую золотые горы предприимчивому человеку Америку.

За неделю до отплытия случилось несчастье: тяжело заболела одна из
двойняшек Гобровских-Соня. Она родилась на полчаса позже своей сестры Дины и
была слабее той. За год она дважды переболела воспалением легких и вот
теперь опять! Врач, вызванный к девочке за три дня до отплытия,
категорически заявил, что ребенок не перенесет дорогу, особенно на палубе.
Ревекка валялась в ногах мужа, умоляла отложить отъезд, не губить дочь, но в
глазах Исаака тлело желтое безумие. Если что-то и могло остановить его на
пути к Америке, то только смерть. Его собственная смерть, но не дочери или
жены. Через три дня, оставив медленно угасающую Соню на руках своих
стариков-родителей, Исаак Гобровский поднялся по трапу громадного парохода,
толкая перед собой рыдающую Ревекку со старшей дочерью на руках.

Он обещал родителям, что через год, если Соня выживет, приедет за ней,
но, хотя Соня и выжила, судьба рассудила иначе. Грянула Февральская
революция, за ней Октябрьская, следом, почти неизбежная спутница
революций-гражданская война. В Одессу вошли оккупационные войска союзников.
Вся нечисть, запрятавшаяся было в щели после Октября, вылезла на улицы
города. Махровым цветом расцвела спекуляция валютой, наркотиками, открылись
публичные Дома и частные кабинеты венерологов. По ночам, несмотря на
комендантский час, было неспокойно, участились грабежи. Вновь развернули
знамена "Союз русского народа", "Союз Михаила Архангела" и другие
черносотенные организации. В городе начались еврейские погромы. Во время
одного, особенно жестокого, погибли старики Гобровские, но маленькую Соню
спасли и позже удочерили бездетные соседи Гобровских, портовый слесарь Иван
Вахромеев с женой. В 1923 году они переехали в Москву, и след Сони
Гобровской окончательно затерялся, тем более, что и возможности для ее
поисков в первые годы жизни в Новом Свете были у ее отца ограничены.

Как ни странно, он не погиб на чужбине от голода, как предрекали ему его
родители. Привыкший в Одессе экономить каждый грош и не брезговавший даже
самым сомнительным делом, если оно сулило прибыль, в Америке Айзек быстро
пошел в гору.

Уже через год после прибытия в Нью-Йорк, Айзек вошел в доверие к главе
местной еврейской общины и стал ответственным за размещение и
трудоустройство прибывавших из Европы эмигрантов-евреев. Очень скоро
оказалось, что для прошедших унизительный санитарный и таможенный досмотр
переселенцев нет в Америке более важного и необходимого человека, чем Айзек
Гобровски. Знакомый чуть ли не со всеми чиновниками иммиграционной службы в
порту, покрикивающий на измученных женщин с детьми и стариков, не
выпускавших из рук узлов со своими жалкими пожитками, Айзек умел быть
внимательным и обходительным с теми, у кого, судя по виду, могли быть
приличные деньги или ценности. Умело перемешивая правду с ложью, пугая
измученных тяжелой дорогой людей якобы предстоящим особо тщательным
таможенным досмотром и неизбежной конфискацией ценностей, которые не были
заявлены в таможенной декларации, Айзек получал от них тщательно зашитые в
полотняные мешочки столбики золотых десяток и полуимпериалов, чтобы пронести
их через таможню, с каждого такого "облагодетельствованного" он брал в
качестве комиссионных определенный процент в виде спрятанного золота.
Состояние его росло верно, но слишком медленно, пока однажды счастливый
случай не явился ему в облике пожилого, задыхающегося от астмы, тучного
ювелира, прибывшего из России с очередной партией иммигрантов.
Поинтересовавшись у знакомого чиновника фамилией этого человека, Гобровски
сразу вспомнил сияющую золотом вывеску на Дерибасовской "А. Липман и К°.
Ювелирные изделия" и рядом с двуглавым орлом гордую надпись: "Поставщик
высочайшего двора". Незадолго до отъезда Исаака из России фирма
обанкротилась, и это событие наделало тогда в Одессе много шума. И вот,
пожалуйста,-А. Липман собственной персоной в нью-йоркском порту!

Бывший ювелир оказался на редкость понятливым человеком и после
нескольких минут доверительной беседы с Айзеком, прошел вслед за ним,
озираясь по сторонам, в пахнущий хлоркой туалет при зале ожидания. Там,
отвернувшись, он долго копался в недрах своего необъятного, заношенного до
крайности сюртука, после чего потной, трясущейся рукой протянул
напрягшемуся, как струна, Айзеку запертую на замок плоскую металлическую
коробочку.

- Дорогой господин Гобровский, - задыхаясь произнес он, пытаясь поймать
ускользающий взгляд своего собеседника,-это все, что у меня осталось от
прежней жизни. Уверяю вас, здесь нет ничего особенного, жалкие крохи, но,
если вы пронесете это для меня через таможню, я вас хорошо отблагодарю, не
сомневайтесь.

Старый Айзек тогда оказался на высоте положения. Заверив господина
Липмана, к которому "всегда испытывал заочное чувство глубочайшего уважения"
в том, что "сделает все как надо и притом в наилучшем виде", он развел
прямо-таки кипучую деятельность. Переговорив о чем-то с глазу на глаз с
двумя чиновниками иммиграционного бюро, Гобровски в чем-то долго убеждал
врача карантинной - службы порта, после чего передал ему плотный серый
конверт. Дальнейший ход событий было нетрудно предугадать. В документах
бывшего ювелира не оказалось какой-то крайне необходимой справки, да к тому
же карантинный врач заподозрил у него сыпной тиф и запретил высадку на
берег.

Когда громадный пароход увозил Абрама Соломоновича Липмана обратно в
Россию, тот, цепляясь руками за поручни палубы, слал яростные проклятия
Айзеку Гобровски, призывая на его голову все кары небесные. Но, видимо, у
старого Айзека к тому времени и на небе были налажены прочные деловые связи,
потому что с ним ничего плохого не случилось, а несчастный ювелир, как стало
известно, не перенеся последней потери, слег еще на пароходе и больше уже не
встал.

Через два месяца после этого малозаметного происшествия в нью-йоркском
порту Айзек Гобровски стал совладельцем ювелирного магазина на
Медисон-авеню, внеся свой пай в виде дюжины крупных, отлично ограненных
бриллиантов. Никто из хорошо знавших его людей этому особенно не удивился:
слухи ведь просачиваются даже через строгие пограничные кордоны. Правда, на
репутацию Айзека Гобровски как доброго прихожанина нью-йоркской синагоги его
бурная деятельность в порту бросила определенную тень, но зато деловые люди,
собиравшиеся по вторникам и четвергам в "Шахматном клубе", начали с
уважением говорить о новоявленном дельце с крепкой хваткой и неизменной
удачливостью в делах.

К концу двадцатых годов старый Айзек владел солидным пакетом акций
крупной ювелирной компании и "стоил" уже около миллиона долларов. Внезапно
разразившийся кризис 1929 года, приведший к банкротству десятки тысяч фирм,
не только не разорил Айзека, но, наоборот, укрепил его позиции. Правление
ювелирной компании помнило, что именно Гобровски с его безошибочным деловым
чутьем еще за полгода до начала кризиса настоял на резком сокращении
кредитов даже оптовым покупателям. По его же рекомендациям после долгих
колебаний правление решило вложить почти все наличные средства в большую
партию южно-африканских алмазов. Теперь в условиях невиданной биржевой
паники это капиталовложение служило для фирмы прекрасным финансовым
поплавком. Поговаривали о выдвижении Айзека Гобровски на пост председателя
совета директоров фирмы. В чем-чем, а в осторожности и предусмотрительности
отказать ему было нельзя-качествах, как нельзя более подходящих для главы
крупного торгово-промышленного предприятия.

После смерти Ревекки в 1917 году Айзек так и не женился, боясь привести
детям мачеху. Боб и Дина выросли на руках у прислуги, других женщин никогда
в доме не видели и были благодарны за это отцу. Правда, потом, спустя много
лет, это обернулось для них другой стороной. Привыкшие к узкому семейному