Чтение 37–й страницы книги ~Роковой обет~

расстановкой, чтобы дать девушке время совладать с собой. Пусть
хоть голосок не дрожит, а что личико заревано, беда невелика --
в сарайчике-то не больно светло.

-- Ну вот, милое дитя, здесь тихо, спокойно. Никто
посторонний сюда не придет и тебя не потревожит. Можешь
говорить свободно и не сомневайся: все, что ты скажешь,
останется между нами. А тебе, как мне думается, есть что
сказать. Вот и посидим, потолкуем...

-- О чем теперь толковать -- едва слышно промолвила
девушка грустным, потерянным голосом. -- Он ушел.

-- Тот, кто ушел, может и вернуться. Любая дорога ведет и
туда, и обратно. Скажи-ка мне лучше, почему это ты сидишь
одна-одинешенька в темном сарае в тот самый день, когда все
добрые люди празднуют исцеление твоего брата и ему для полного
счастья, может быть, как раз тебя и не хватает?

Монах не присматривался к девушке, и не столько увидел,
сколько почувствовал, что упоминание о брате всколыхнуло в ней
волну тепла и нежности. Кажется, на ее заплаканном лице
появилось даже какое-то подобие улыбки.

-- Я ушла, чтобы не омрачать ему праздник, -- тихонько
ответила девушка. Думаю, никто и не заметил моего отсутствия,
как никто не заметил того, что мое сердце разбито. Никто, кроме
разве что тебя, -- добавила Мелангель, не сетуя, а как бы
смиряясь с неизбежностью.

-- Сегодня утром я видел тебя и Мэтью, когда вы выходили
из часовни Святого Жиля, и готов биться об заклад, что тогда
твое сердечко было в порядке, да и его сердце тоже. И если
нынче оно у тебя разбито, то почему ты считаешь, что у него
целехонько? Думаю, что это не так. Ну а теперь расскажи, что же
стряслось. Какой меч рассек его сердце? Ты наверняка знаешь.
Раз уж они ушли, то ушли, но кое-что, возможно, еще удастся
исправить.

Девушка уткнулась ему в плечо и вновь разразилась
рыданиями. Она не старалась спрятать свое распухшее,
заплаканное лицо, а поскольку глаза монаха уже привыкли к
полумраку, он разглядел темневший на ее щеке синяк. Кадфаэль
обнял Мелангель за плечи и ласково привлек к себе, пытаясь хоть
чуточку успокоить. Он знал, что сердечные раны заживают не
скоро, и понимал, что заглушить ее боль поможет лишь время.

-- Это он тебя ударил? -- спросил Кадфаэль.

-- Я не отпускала его, -- поспешно заговорила Мелангель,
даже сейчас стараясь оправдать любимого, -- он никак не мог
вырваться, вот и...

-- Значит, он вырывался? Видать, считал, что должен уйти
во что бы то ни стало?

-- То-то и оно. Заявил, что должен уйти, чего бы это ни
стоило и ему и мне. О брат Кадфаэль, но почему? Я-то думала,
что он любит меня, так же как и я его. А он... видишь, как он
обошелся со мной, когда пришел в ярость?

-- Пришел в ярость? -- переспросил Кадфаэль и мягко
развернул девушку лицом к себе. А это еще почему? Коли ему
невтерпеж идти со своим другом -- его дело, но за что же на
тебя злиться? Это ведь беда твоя, а никак не вина.

-- Моя вина в том, что я ему ничего не сказала, --
печально пояснила девушка, -- но я всего лишь выполнила просьбу
Сиарана. Он сказал, что хочет уйти ради нас обоих, а меня
попросил отвлечь Мэтью. занять его подольше, а главное, ни в
коем случае не говорить ему, что епископский перстень нашелся и
возвращен ему. Он сказал, чтобы я забыла его и помогла Мэтью
сделать то же самое. Он хотел, чтобы Мэтью остался со мной и мы
были счастливы.

-- Так что же получается, -- требовательно вопросил монах,
-- значит, они ушли не вместе? Ты хочешь сказать, что Сиаран
попросту сбежал от него?

-- Ну почему "сбежал"? -- вздохнула Мелангель. -- Он ведь
хотел добра нам обоим, а украдкой ушел только потому, что иначе
Мэтью непременно бы за ним увязался.

-- Когда? Когда это было? Когда ты говорила с ним? Когда
он ушел?

-- Помнишь, на рассвете я была здесь? Так вот возле Меола
я увидала Сиарана...

Девушка горестно вздохнула, заново переживая случившееся,
и пересказала монаху все подробности той утренней встречи.
Кадфаэль внимательно слушал, и с каждым ее словом уже
посещавшие его смутные догадки приобретали все более четкие
очертания.

-- Так, так, продолжай. Что потом случилось между тобой и
Мэтью? Насколько я понимаю, ты поступила, как просил Сиаран.
Постаралась отвлечь Мэтью и это тебе, кажется, удалось.
Наверное, он за все утро ни разу не вспомнил о Сиаране,
полагая, что без перстня тот все равно не осмелится шагу
ступить из аббатства. Когда же он всполошился?

-- За обедом Мэтью приметил, что Сиарана нигде не видно, и
забеспокоился, хотя поначалу не очень сильно. Пошел его искать,
но конечно же, не нашел... Ну а потом я встретилась с ним в
саду, и он сказал: "Да хранит тебя Господь, Мелангель, ибо, как
мне ни жаль, тебе придется самой о себе заботиться..."

Она помнила почти каждое сказанное им слово и повторяла их
наизусть, как ребенок повторяет заученный урок.

-- Я хотела его успокоить, а вышло так, что ненароком
проговорилась. Сказала слишком много, и Мэтью понял, что я
говорила с Сиараном, знала, что тот собирается тайком уйти, и
скрыла это.

-- А что было потом, когда ты во всем призналась?

-- Он рассмеялся. Но брат Кадфаэль, что это был за смех --
горький, злобный, отчаянный.

Девушка сбивчиво, но подробно рассказала Кадфаэлю, как она
рассталась с молодым человеком. Все, сказанное тогда Мэтью,
настолько врезалось ей в память, что она воспроизвела точно не
только его слова, но и яростный тон. Монах слушал девушку и
поражался тому, как мог он так заблуждаться насчет Сиарана и
Мэтью. В свете услышанного все, известное об этих двоих,
приобретало противоположный смысл. Неустанная забота оказалась
безжалостным преследованием, бескорыстная любовь --
всепоглощающе ненавистью, благородное самопожертвование --
злобным расчетом. Значит, и умерщвление плоти было не знаком
покаяния и смирения, а единственной защитой, подобной броне,
которую нельзя снять ни на миг.

Монах вспомнил: когда он упрашивал Сиарана хоть ненадолго
снять крест, Мэтью негромко промолвил: "Я ему то же самое
говорю, добрый брат. Иначе он так и будет стонать и корчиться
от боли".

Что же, по мнению Мэтью, должно было избавить Сиарана от
страданий? Смерть, конечно же, смерть! Кадфаэль припомнил, как
сам говорил этим двоим, которых он искренне считал неразлучными
друзьями, что Святая Уинифред способна "даровать жизнь даже
обреченному на безвременную кончину", и взмолился: "О
милостивая святая! Сегодня ты уже сотворила два чуда, сотвори
же и третье. Не дай пролиться крови!"

Он взял Мелангель пальцами за подбородок и повернул ее
лицо к себе.

-- Девочка, -- промолвил монах, -- мне придется покинуть
тебя, и спешно. А ты причешись, вытри слезы, приведи себя в
порядок и ступай к своим родичам. Нет, пожалуй, лучше сначала
сходи в церковь, там сейчас тихо и спокойно, а к тетушке
отправляйся, когда возьмешь себя в руки. Никто не удивится
тому, что ты в такой день задержалась в храме. Да и заплаканное
лицо прятать не стоит -- все решат, что это слезы радости. А я
спешу. Мне надо кое-что сделать, причем не мешкая.

Монаху больше нечем было утешить девушку, и потому он, не
теряя понапрасну времени, повернулся и, выйдя из сарайчика,
торопливо зашагал по направлению к аббатским покоям. Мелангель
проводила его взглядом, в котором горькое отчаяние смешалось с
робкой надеждой.

Если Радульфус и удивился тому, что брат Кадфаэль, лишь
недавно побывавший в аббатских покоях, вновь просит принять
его, то не подал виду и принял травника без промедления. Он
даже отложил в сторону книгу, намереваясь выслушать посетителя
со всем вниманием, ибо не сомневался в том, что Кадфаэля к нему
привело срочное и важное дело.

-- Отец аббат, -- начал Кадфаэль, не вдаваясь в долгие
объяснения, -- история с Сиараном и Мэтью приняла новый
поворот. Боюсь, что мессир де Бретань направился по ложному
следу. Эти двое пошли не по дороге на Освестри, а перебрались
через Меол и двинулись прямо на запад, кратчайшим путем в
Уэльс. К тому же они ушли не вместе. Сиаран ускользнул тайком
еще утром, пока его спутник вместе с нами участвовал в
праздничном шествии. Мэтью, как только узнал о его уходе,
поспешил следом. И, отец аббат, есть основания полагать, что