Чтение 13–й страницы книги ~Эйтонский отшельник~

мне, как-нибудь управлюсь. Я сейчас дам тебе одного зелья, оно
успокоит боль и усыпит тебя.

Он приготовил питье и, несмотря на все протесты Эйлмунда,
заставил его принять лекарство.

-- Он скоро заснет, -- сказал Кадфаэль девушке, когда они
вышли в другую комнату. -- Но проследи, чтобы ночью отец был
тепло укрыт, потому как он и впрямь простудился и его немного
лихорадит. Сейчас я уеду, но буду наезжать сюда через день-два,
покуда не увижу, что дела идут на лад. Если тебе придется с ним
туго, потерпи. Это значит, -- не так уж он и плох.

-- Да нет, он со мной как шелковый, -- сказала девушка
весело и беззаботно. -- Ворчит, конечно, но никогда не бьет. Я
умею с ним ладить.

Когда она открыла дверь, чтобы проводить Кадфаэля, стало
уже смеркаться, но небо все еще золотилось каким-то влажным,
таинственным отсветом, слабо сочившимся сквозь ветви деревьев,
которые окружали сторожку лесничего. А прямо на траве, у ворот,
неподвижно сидел Гиацинт, ожидая с бесконечным терпением,
каким, наверное, обладало лишь дерево, к которому он
прислонился спиной. Кадфаэль подумал, что даже эта
неподвижность напоминает в юноше дикого зверя. И быть может,
даже не охотящегося хищника, а зверя, на которого идет охота и
который своей неподвижностью и молчанием пытается спастись от
преследователя.

Едва заметив, что дверь отворилась, Гиацинт одним легким
движением вскочил на ноги, но за ограду не пошел.

Сумерки не помешали Кадфаэлю заметить, как юноша и девушка
обменялись быстрыми взглядами. На лице Гиацинта не дрогнул ни
один мускул, оно оставалось неподвижным, словно вылитым из
бронзы, но от Кадфаэля не утаился блеск золотистых глаз юноши,
затаенный и яростный, как у кота, и столь же внезапно
вспыхнувший и, бросив легкий отсвет на лицо Аннет, потухший в
глубине зрачков. Чему же тут удивляться? Девушка была хороша
собой, юноша весьма привлекателен, и к тому же нельзя было не
принять во внимание, что ее отцу он оказал неоценимую услугу.
Все это нисколько не противоречило человеческой природе, ведь в
силу обстоятельств отец и дочь стали юноше близкими людьми,
равно как и он сам им обоим. Едва ли найдется чувство более
сильное и приятное, нежели чувство человека, совершившего
благодеяние -- оно даже превосходит чувство благодарности того,
кому это благодеяние было оказано.

-- Я, пожалуй, поеду, -- негромко сказал Кадфаэль в
темноту и, стараясь удалиться незаметно, сел верхом на лошадь,
не желая нарушать того очарования, которым были охвачены двое
молодых людей.

Однако, отъехав в темноту, царившую под деревьями, монах
все-таки обернулся и увидел, что те двое все еще стоят, как он
их оставил, и услышал, как юноша своим звонким в безмолвных
сумерках голосом вымолвил:

-- Я должен поговорить с тобой.

Аннет ничего ему не ответила, но, вернувшись, тихо
прикрыла дверь дома и пошла к воротам, где ее дожидался
Гиацинт. А Кадфаэль тем временем тронул поводья и пустился в
обратный путь через лес, почему-то чувствуя, что улыбается,
хотя он, по здравому размышлению, пришел к выводу, что едва ли
у него имелись достаточные основания улыбаться. Ибо, что ни
говорите, он не мог найти ничего такого, что могло бы более,
чем на мгновение, удержать этих двоих вместе, -- дочь лесничего
могла бы составить пару какому-нибудь энергичному, подающему
надежды местному парню, но никак не побирающемуся страннику,
чья жизнь зависела от милосердия благотворителей, человеку без
земли, без своего дела, без роду и племени.

Прежде чем отправиться к аббату Радульфусу и доложить ему,
как обстоят дела в Эйтонском лесу, Кадфаэль повел лошадь в
конюшню, чтобы поставить ее в стойло. Даже в это позднее время
в конюшне наблюдалось какое-то движение, прибывали гости, и
здесь устраивали и обхаживали их коней. Правда, в эту пору года
путников на дорогах графства было совсем немного; летняя
суматоха, когда многочисленные купцы и торговцы разъезжали
туда-сюда непрестанно, уступила место осеннему затишью. Лишь
позже, с приближением праздника Рождества Христова,
странноприимный дом вновь будет полон путников, направляющихся
домой, навестить родственников. А теперь, в промежутке, тем,
кто дал обет оседлости, вполне можно было найти время, чтобы
присмотреться к прибывающим и удовлетворить свое человеческое
любопытство в отношениитех, кто ездит с места на место в
зависимости от времени года и своей надобности.

Из конюшни как раз вышел какой-то весьма энергичный
мужчина и твердым, уверенным шагом направился через двор.
Видимо, он ехал в свои владения, -- богатая одежда, хорошая
обувь, у пояса меч и кинжал. Он обогнал Кадфаэля, когда тот
подъезжал к воротам обители, -- высокий, дородный мужчина, с
порывистыми движениями; его лицо на мгновение осветилось светом
фонаря, что был вывешен у ворот, а затем его вновь скрыла мгла.
Крупное, мясистое лицо, но в то же время какое-то строгое, с
желваками, напоминавшими мускулы борца, и все же красивое, на
какой-то дикарский манер, -- лицо человека, который если и не
гневается сию минуту, то готов разгневаться в любое мгновение.
Он был чисто выбрит, что лишь подчеркивало его властные черты;
его смотревшие прямо перед собой гдаза были непропорционально
малы, а может, это только казалось из-за того, что они просто
терялись на столь крупном лице. Едва ли кто осмеливался не
повиноваться такому взгляду. Мужчине было лет пятьдесят, с
небольшой, быть может, разницей в ту или другую сторону. Время,
похоже, нисколько не смягчило в нем прирожденной твердости. Его
расседланный конь стоял у наружной коновязи, от него валил пар,
словно подседельник был снят всего мгновение назад. Рядом
суетился грум, обтирая коня и тихонько насвистывая за работой.
Тощий, но крепкий парень, с проседью в волосах, бурая
домотканая одежда, потертая кожаная куртка. Он бросил косой
взгляд на Кадфаэля и молча, кивком головы, приветствовал его,
словно так опасался встречи с людьми, что даже
монах-бенедиктинец мог представлять для него серьезную
опасность.

Кадфаэль пожелал ему доброго вечера и принялся
расседлывать свою лошадь.

-- Издалека? -- коротко спросил он грума. -- Не твоего ли
хозяина я повстречал в воротах?

-- Моего, -- ответил тот, не поднимая глаз и не произнеся
более ни слова.

-- Откуда вы? Гостей об эту пору у нас мало.

-- Из Босье. Это манор, что на дальнем конце Нортгемптона,
в нескольких милях к юго-востоку от города. Мой хозяин и есть
сам Босье, Дрого Босье. Манор этот его, да и много других
земель в той округе.

-- Далеко же его занесло от дома, -- заметил Кадфаэль. --
Куда он едет? Редко встретишь в наших краях путника из
Нортгемптоншира.

Грум выпрямился и внимательно присмотрелся к человеку,
который так пристрастно допрашивал его. Было заметно, что на
сердце у него полегчало, так как он нашел Кадфаэля вполне
дружелюбным и неопасным, однако от этого не стал ни менее
угрюмым, ни более разговорчивым.

-- Он охотится, -- вымолвил грум и криво усмехнулся
краешком рта.

-- Надеюсь, не на оленя? -- взволнованно вопросил
Кадфаэль, возвращая собеседнику его подозрительность и не
упустив из виду его усмешку. -- Осмелюсь заметить, у нас охота
на оленей запрещена.

-- Замечай, не замечай, он охотится за человеком.

-- Сбежал, что ли? искренне удивился Кадфаэль. -- Неужели
так далеко? Или беглец был таким хорошим вилланом, что не жаль
тратить на его поиски столько времени и денег?

-- Вот-вот. Очень умелый и толковый, но это не все, --
вымолвил грум, забыв о своих опасениях и подозрениях. -- У
хозяина с ним свои счеты. От самой границы с Уэльсом он
прочесывает каждый город, каждую деревеньку. Меня тащит с
собой, а с его сыном по другой дороге едет другой грум.
Беглеца-то и видели всего в одном месте, где-то севернее. А
вообще-то, если бы я и углядел того парня, за которым идет
охота, ей-бы богу слепым прикинулся. Не стану я возвращать
хозяину пса, что сбежал от него. Была охота! -- Суховатый голос
грума обрел силу, стал сочным. Тот впервые повернулся к
Кадфаэлю, и на лицо его упал свет факела. На скуле его чернел
огромный синяк, рот был перекошен и вздут, словно в ране
началось заражение.

-- Хозяин постарался? -- осведомился Кадфаэль, увидев
рану.

-- Его отметина, можешь не сомневаться. Врезал перстнем с