Чтение 22–й страницы книги ~Господин Никто~

удивлением.

- А ты только сейчас обнаруживаешь, что человек может иметь и
какие-то человеческие чувства.

- Только человек не нашей профессии, - возражает Франсуаз.

Потом сухо добавляет:

- Я должна сегодня же ознакомить тебя с инструкциями. С завтрашнего
дня ты начинаешь действовать.

Вот наконец и солнце, и притом не плавающее во мгле, а ясное и
теплое. И в самый раз, если учесть, что уже май. Я не фермер, и погода для
меня особого значения не имеет, но даже самое безотрадное ремесло
становится как бы более сносным, когда выглянет солнце.

Однако солнечно лишь от дома до Центра. В здании Центра о погоде
можно узнать только из газет - тут всегда сумрачно и сыро, как в ущелье в
зимний день. У меня вечно горит настольная лампа. Я не тружусь даже
раздвигать пыльные бархатные портьеры - светлее от этого в комнате все
равно не станет.

По столу у меня разбросана корректура очередного номера журнала.
Последняя корректура - сверстанная. Через три-четыре дня журнал начнут
печатать, а несколькими днями позже он выйдет в свет. Как только пахнущая
типографской краской книжка будет положена Димову на стол, я буду уволен.
Этот вопрос уже решен. Поэтому мной никто больше не занимается, и даже
Кралев не обращает на меня внимания.

Быстро просмотрев корректуру, я отношу ее Милко в соседнюю комнату. К
моему удивлению, молчальник оживленно разговаривает с Лидой. Истины ради
должен сказать, что в данный момент разговаривает Лида, но Милко слушает
ее с явным участием. С не меньшим удивлением я устанавливаю, что они уже
перешли на "ты", в то время как мы с Лидой все еще на "вы", и даже не на
"вы" - просто обходимся холодными кивками.

Милко прерывает разговор с Лидой, чтоб выслушать мои указания
относительно того, каким шрифтом набрать заголовки, а молодая женщина тем
временем с безучастным видом смотрит в окно, хотя, кроме серых стен, там
ничего увидеть нельзя. Затем молчальник начинает листать корректуру, чтоб
посмотреть, велика ли правка, а я сажусь за стол Тони и рассматриваю
обложку с отпечатанным на ней содержанием. Оторвавшись от окна, Лида снова
подходит к Милко. Но поскольку тот углубился в корректуру, она берет
несколько полос и небрежно перелистывает их.

- Ты сочинял этот бисер? - спрашивает она Милко, показывая на
передовицу.

Милко бросает взгляд на статью, отрицательно качает головой и снова
сосредоточивается на корректуре.

- Тогда, наверно, вы автор? - спрашивает девушка, глянув на меня с
неприязнью.

Это первая реплика, которую она соблаговолила бросить мне после того
злосчастного вечера.

- Автора нет, - отвечаю я. - У нас большая часть материала идет без
подписи. А если и дается подпись, то выдуманная.

- Ну ладно, но кто-то все же сочинил этот бред, - настаивает девушка.

- Почему бред?

- Потому что здесь сплошные небылицы. Получается чуть ли не так, что
в Болгарии люди мрут от голода и на каждом углу милиционеры с автоматами
подкарауливают мирных граждан.

- Но что вы хотите, это же пропаганда, - бормочу я в ответ.

- Это не пропаганда, а самая гнусная ложь! - восклицает Лида, еще
больше возмущенная моим смиренным тоном.

- Скажите об этом своему отцу! - вставляю я.

- И скажу. Вот уж не думала, что ваш Центр такое гнездо лжецов!

- Ш-ш-ш! - предупреждает ее Милко.

- Нечего на меня шикать! - раздражается Лида. - Пускай слышат,
плевала я на это.

- Ваш героизм достоин похвалы, - кротко замечаю я. - Только сейчас мы
работаем...

- Работаете!.. Разливаете помои вокруг себя... Вот ваша работа!

Схватив со стола сумочку, девушка устремляется к выходу и, отчаянно
хлопнув дверью, исчезает.

Какое-то время Милко смотрит на дверь, но тут звонит телефон, и он
берет трубку:

- Да, это я... Ладно, какая тебе необходимость приходить, я сам
отнесу корректуру... А, нет, выпьем в другой раз. Да, один... Что там у
тебя такое важное... Будешь на Сен-Мартен? В семь часов? Что ж, ладно, раз
это так важно...

Он кладет трубку, бросает взгляд на дверь, словно надеясь, что там
снова появится Лида, потом оборачивается ко мне.

- Зачем дразнишь девушку?

В данный момент меня занимает не столько девушка, сколько нечаянно
услышанный разговор, поэтому я отвечаю машинально:

- Как это - дразню?

- Разве нельзя было сказать ей правду: что статья это не моя и не
твоя, а прислана нам из другого места?

- С какой стати я должен давать ей объяснения?

- Значит, дразнишь ее.

- Видишь ли, Милко, меня подобные истерики совсем не трогают. Разве
отец одевает ее не за счет Центра? Разве франки, на которые мы с тобой ее
угощаем, получены не от Центра? Тогда зачем строить из себя честную? Если
ты такая честная, забирай свой чемоданчик и убирайся отсюда, нечего мне
читать лекции.

Милко снова смотрит на меня задумчиво, но не отвечает. Он сегодня до
того, видно, пресытился болтовней, что недели две рта не раскроет. Склонив
голову, он углубляется в корректуру. Потом, к моему удивлению, снова
поднимает глаза и говорит как бы про себя:

- Несчастная девушка.

Выхожу из Центра как обычно, в двенадцать часов, но не иду в кафе "У
болгарина", потому что на улице приятно светит солнце и я приглашен на
обед к Франсуаз.

Протискиваясь на своем "ягуаре" сквозь скопление машин на улице
Лафайет, я снова перебираю в голове услышанный телефонный разговор.
Совершенно ясно, что на другом конце провода был Тони. Ясно и то, что
встреча назначена на семь часов вечера. А вот что такое Сен-Мартен? Такое
название носят две улицы и бульвар, не говоря уже о ситэ Сен-Мартен,
воротах Сен-Мартен и станции метро Сен-Мартен. И совсем не ясен повод для
встречи. Это нечто "настолько важное", что Милко должен встретиться с Тони
не в кафе, где они бывают каждый день, а где-то на Сен-Мартен. И почему аж
в семь? Почему, когда Тони, вероятно, спросил: "Ты один?" - Милко ответил
утвердительно, хотя в комнате сидел я и слушал их разговор?

Сворачиваю на Афинское шоссе и выезжаю на улицу Капуцинов. Движение
затруднено, однако я кое-как выхожу из положения со своим старым
"ягуаром", может быть, именно потому, что он старый. Когда жмешь на такой
вот таратайке, люди думают, что тебе все нипочем, потому что ты ничем
особенно не рискуешь, и уступают тебе дорогу.

"Да, один". Тони не хотел, чтоб разговор услышал кто-нибудь другой,
имея, вероятно, в виду меня, так как почти никто, кроме меня, в эту
комнату не заглядывает. "Да, один". Значит, тому, что разговор слышал я,
Милко особого значения не придает. Следовательно, либо он не считает этот
разговор серьезным, либо не боится меня. Почему? Тут ведь все боятся друг
друга. Чем же я мог завоевать его доверие, если за два месяца мы с ним не
обменялись и пятью фразами?

С Рю де ла Пе выезжаю на Вандомскую площадь и попадаю на Сент-Оноре.
Тут живет Франсуаз. У нее тоже нечто вроде студии, только не того разряда,
что у меня.

Гостиная из конца в конец застлана толстым бледно-розовым ковром.
Серого цвета стильная мебель обтянута бледно-розовым бархатом. Низенькие
полированные столики, лампы в китайских вазах с шелковыми абажурами и все
остальное, в том числе горка с напитками. На хозяйке строгое темно-серое
платье, долженствующее, очевидно, напомнить мне, что обед будет носить
чисто деловой характер.

Захватив с собой все необходимое для скромного аперитива, мы выходим
на террасу, где в гуще заботливо поддерживаемых вечнозеленых растений
накрыт стол на двоих.

- Тебе недостает оранжевого навеса, - замечаю я, усаживаясь на
указанное место и оглядываясь по сторонам.

- Зато ты налицо. Вместе со всеми идущими от тебя неприятностями.

- Держись поприличней. Не забывай, что имеешь дело с человеком,
стоящим одной ногой на том свете. А покойникам подавай или хорошее, или
ничего.

- Выходит, ты уже прожил два подаренных дня...

- Сегодня второй. Срок дан до воскресенья.

- Не удивительно, что ты тем временем позвонил рыжему... - бормочет
Франсуаз, уходя за едой.

Она прекрасно знает, что я никому не звонил. Возможно, даже оценила
мою твердость и аккуратность, с которой я уведомил ее о визите
рыжеволосого.

За обедом я снова возвращаюсь к нашим американским коллегам:

- Интересно, как это Дуглас не пронюхал, что ты устроила мне побег...

- Потому что, наладив все, я отправилась в "Копакабану", и он мог