Чтение 18–й страницы книги ~Тайфуны с ласковыми именами~

сигареты!

- Я воспитанный человек, Розмари.

- Не особенно. Когда человек воспитан, это видно по его поведению.
Особенно при затяжной игре.

- А почему вы не можете согласиться с тем, что у меня свое отношение к
жизни?

- Какое именно?

- Совершенно непохожее на ваше. Вы гонитесь за ветром. Вполне
естественный порыв, не отрицаю. Человек всегда склонен гнаться за тем, что
ускользает от него.

- Ну хорошо, а вы? - спрашивает она, вытягиваясь на диване и бесцеремонно
занося на столик ноги, обутые в туфли на толстенных каблуках, представляющие
с некоторых пор крик моды.

- Я? Возможно, в определенном возрасте я тоже был неравнодушен к такому
виду спорта. Но почему вы не хотите поверить, что я давно стал совсем другим
и мы с вами смотрим на вещи совершенно по-разному? Вы бегаете, а я сижу
смирно. Такой взгляд на вещи ведь тоже возможен: если желание недостижимо,
не проще ли махнуть на него рукой? Раз непомерные претензии связаны с риском
и приводят к банкротству, да пошли они ко всем чертям! Зачем иметь
собственную виллу, когда я могу снять ее? К чему мне десять комнат, если
меня устраивают две? Какой смысл стремиться к большим барышам, если
необходимое я зарабатываю без особого труда?

Она слушает меня с отсутствующим видом, словно думает совсем о другом. Я
уверен, ни о чем другом она не думает, но пока не могу понять, чем же она
сейчас занята: то ли силится понять мое жизненное кредо, то ли старается
разобраться, кто я есть на самом деле. Ведь человек, вынужденный выдавать
себя за другого, - тот же актер. Только актер скрывающий, что он актер,
попадает в довольно затруднительное положение на виду у одного и того же
зрителя.

- Может быть, вы правы, - произносит она наконец с усталым видом. - Но
это ваша правда. Досадная правда этого досадного мира. Потому-то для меня
все же привлекательней мираж.

Она медленно встает, подавляя зевок, и направляется к спальне, не забыв
пожелать мне спокойной ночи. Я в свою очередь поднимаюсь по лестнице, говоря
ей вслед, что и ее банальный мираж, и мои плебейские рецепты в конечном
итоге друг друга стоят.

Разумеется, я разыгрываю роль. Однако стоит мне задуматься на минуту, что
эта сонная апатия без всякой надежды на пробуждение - прискорбная
реальность, как меня начинает мутить. Хорошо, если тут роль виновата, а не
яичница. Мне показалось, яйца были не совсем свежие.

Моя миниатюрная подзорная труба направлена на худое морщинистое лицо
человека, стоящего на террасе. Свет, процеживающийся сквозь тканевые
занавески в зеленую и белую полоску, делает это лицо зеленоватым, как будто
перед моими глазами вампир Дракула отталкивающего вида, но не такой уж
страшный Дракула, потому что вместо острых собачьих клыков у него
искусственные челюсти. Это, разумеется, Горанов или, если угодно, Ганев.

Вместо обычного темно-красного халата на нем темно-синий, несколько
вышедший из моды костюм - Горанов надевает его в тех редких случаях, когда
отправляется в город. Пожилой человек прохаживается по террасе в тени
занавесок, время от времени посматривает на часы, а его обычную гримасу,
характерную для страдающих от зубной боли, несколько видоизменила нотка
нетерпения - больной напрасно ждет зубного врача, который избавил бы его от
страданий.

Если вы интересуетесь поведением субъекта, почти не выходящего из дому, и
если вы заметили, что этот субъект собрался куда-то ехать и даже
обнаруживает несвойственное ему нетерпение, легко объяснить ваше страстное
желание последовать за ним. Такое желание я испытал еще в самом начале -
через несколько дней после того, как поселился на этой вилле. Однажды утром
Горанов отбыл на своем "шевроле" в неизвестном направлении и вернулся только
вечером. Отбыл, а я остался дома.

Потому что я уже тогда достаточно твердо уяснил две вещи. Во-первых, все
действия этого подозрительного человека, вероятно, в полной мере
сообразуются с требованиями безопасности, следовательно, ничего, что
заслуживало бы внимания, они мне не откроют. И во-вторых, также по
соображениям безопасности, Горанов не побрезгует никакими средствами, лишь
бы установить, следят ли за ним, и обнаружит меня. Потому-то я тогда остался
дома.

С асфальтовой аллеи доносится шум мотора и возле соседней виллы замирает.
Человек в темно-синем костюме спускается по ступеням террасы на садовую
дорожку. Даже теперь, когда на него не ложится зеленая тень занавески, его
лицо кажется совершенно бескровным и очень болезненным. Ганев приближается к
калитке, когда с улицы в нее входит Пенев. Между ними происходит короткий и,
видимо, неприятный разговор. Старик сердито жестикулирует. Молодой дает ему
ключ от машины и, видимо, в чем-то оправдывается, но тот выходит из калитки,
не дослушав.

Минуту спустя включается первая скорость, а моего страстного желания
поохотиться уже нет и в помине. Меня разбирает досада. Шесть месяцев
предостаточно убедили меня, что все житье-бытье Горанова-Ганева педантично
сообразуется с требованиями безопасности. Я могу заглядывать в щелку между
шторами еще шесть месяцев или даже шесть лет - и ничего интересного не
обнаружу. Не обнаружу ничего интересного и в том случае, если, подвергая
себя глупому риску, потащусь следом за его "шевроле". Потому что нечто
интересное, если оно вообще существует, тщательно скрыто от любопытных вроде
меня.

Выход один: надо нарушить размеренное течение этого педантично
продуманного житья-бытья, вырвать этого человека с недоверчивым взглядом из
привычного ему состояния. Надо его встряхнуть, ошарашить, напугать, вплоть
до того, что вызвать внезапный пожар в его доме.

От пожара, конечно, пользы будет мало. Но есть множество других средств,
и два дня назад я предложил одно в коротком послании, оставленном в тайнике
"вольво", вниманию Центра. Теперь мне не остается ничего другого, кроме как
ждать результата.

Да, от пожара проку мало. Пожар всегда привлекает зрителей. Сбегается
толпа. В первый ряд протискиваются такие не в меру любопытные, как Флора и
Розмари. Словом, вместо конспирации получается цирк.

Тем временем внизу отчетливо слышен стук дамских каблуков. Моя
квартирантка закончила обход окрестных магазинов. Каблуки уже стучат по
лестнице. Я успеваю плюхнуться в кровать, чтобы изобразить сценку, которую
можно было бы назвать "Мирный сон".

- Пьер, вы спите?

- Должно быть, уснул... Перед тем как вы пришли, - бормочу я недовольно.

- И намерены продолжать, когда уйду?

- Почему бы и нет.

- А то, что вечером у нас будут гости, вас нисколько не смущает...

- Опять? - страдальчески вопрошаю я.

- Неужели вас не радует предстоящая встреча с Флорой?

- Три женщины мне ни к чему. С меня достаточно одной.

- А их скоро станет три? Это что-то новое.

- Я потому так говорю, что Флора вполне сойдет за двух.

- Оставьте ваши гимназические шутки и спускайтесь вниз, помогите мне,
пожалуйста.

- Неужто поедем покупать еще один зеленый стол?

- Вы же знаете, сандвичей за пять минут не наготовишь...

Страдальчески вздохнув, я встаю. Не зря говорится - светским
удовольствиям предшествуют кухонные муки.

В дверях раздается звонок. Это, конечно же, Ральф Бэнтон, аккуратный и
точный, как всегда Он подносит Розмари букет огненно-красных тюльпанов, меня
одаряет своей бледной сонной улыбкой и начинает расхаживать по холлу, чтобы
не измять в кресле костюм раньше времени. Костюм у него светло-серый,
сорочка снежно-белая, и все вместе это хорошо сочетается с его матовым лицом
и черными густыми волосами, в чем юрисконсульт, вероятно, не сомневается.

Американец любит франтить, в этом нет ничего странного, но человеку
свойственно франтить перед другими, будь то мужчины или женщины, а Бэнтон,
насколько я заметил, особой склонности к женщинам не обнаруживает. Это уже
странно. Не исключено, впрочем, что он проявляет склонность к мужчинам, хотя
такое предположение может показаться вульгарным.

Розмари ушла на кухню, так что Ральф в силу необходимости вынужден начать
чисто мужской разговор. А к чему может свестись мужской разговор, кроме
денег и сделок?

- Ну, Пьер, надеюсь, вы довольны. Цены на продовольствие растут...

- Верно, - киваю я. - Только чему тут радоваться?

- Вот как? Разве вас не радует то обстоятельство, что вы будете продавать
дороже, чем было до сих пор?

- Нисколько. Покупать ведь тоже придется дороже.

- Но у вас, вероятно, есть запасы...

- Боюсь, вы путаете меня с кем-то другим, Ральф. Я из тех
горемык-торговцев, которые покупают сегодня, а завтра продают. И если завтра
продать не удастся, им не купить послезавтра.

Он, как видно, собирается сказать, что я скромничаю или что-то еще в этом
роде, но в дверях снова звонят, и я вынужден пойти встретить Флору. Вот это
женщина! На ней светлый костюм из шотландки и белая гипюровая блузка, едва
удерживающая ее пышные формы.

- Вы сама весна, Флора...

- Стараюсь оправдывать свое имя, мой мальчик, - скромно отвечает она. И,
по-матерински пошлепав меня по щеке, добавляет: - Глядите на меня,
глядите... Пока не появилась Розмари и не надрала вам уши.

В это время, как и следовало ожидать, на пороге расцветает Розмари и
звучат ее взволнованные слова:

"Ах, наконец-то, дорогая!", затем ответное приветствие Флоры: "Рада вас
видеть, милая!", но щедрое сердце Розмари не может этим ограничиться, и она