Чтение 154–й страницы книги ~Горение~

Но Витте тем не менее не хотел сдаваться - именно поэтому пустил слух о
слабом здоровье, - больных жалеют, не так боятся, ждут, пока сами
развалятся.

Главное - утвердить законы, угодные сильным. Потом, приведя в Думу с в
о и х сильных, можно отойти в тень. Когда понадобится "чистая голова" -
позовут, никуда не денутся. Он вернется.

В этом и была его главная ошибка - ушедших не возвращают.)

Александр Иванович Гучков, основатель партии октябристов (называли себя
"Союзом 17 октября" - в честь царева манифеста), пригласил
железнодорожного инженера Кирилла Прокопьевича Николаева, члена
московского комитета партии, владевшего контрольным пакетом акций приисков
на Бодайбо, фактического хозяина забайкальской дороги; Михаила
Владимировича Родзянко, лидера партии октябристов, агрария, державшего в
руках юг Украины; варшавского финансиста Сигизмунда Вольнаровского и
банкира Дмитрия Львовича Рубинштейна на обед к себе, в апартаменты
"Европейской" гостиницы. "Асторию" терпеть не мог из-за промозглой сырости.

Стол был накрыт по-английски, половые разносили аперитивы, на столике
возле большого окна стояли бутылки, привезенные из Шотландии, ветчина была
круто солена, суховата; канапе - на черных прижаренных хлебцах, - все,
словом, как в Европах.

Родзянко, потирая зябко руки, простонал:

- Александр Иванович, ласка, я эти паршивые виски пить не могу, от
дымного запаха воротит - мои крестьяне самогон варят чище, ей-богу.

- Да вы аперитивы, аперитивы пейте, - хохотнул Гучков, - водка к мясу
будет.

- Коли уж все накрыто по-английски, я было решил, что ты нас вино
заставишь хлестать к бифштексу-то! - сказал Николаев.

- Какая к черту реформа?! - горестно изумился Гучков. - Какой прогресс
возможен на Руси, коли мы такие косные и дремучие люди - только щи подавай
и пшенную кашу с подсолнечным маслом! Национальная особость ярче всего
проявляется в том, как люди относятся к пище других народов. Когда меня
япошата захватили в плен, притащили в мукденский лагерь и дали сырую рыбу
- офицерики их понабежали, очкастые все, махонькие, смеются, ждут, как я
плеваться начну: наши солдаты, бедолаги, умирали с голода, а сырую рыбу,
ту, что япошата с утра до ночи трескают за обе щеки, на землю бросали,
ропот шел, что, мол, унижают русского человека и глумятся над ним раскосые
нехристи. А я съел. И еще попросил.

Поэтому меня из барака в город отпустили, подсобным в прачечную,
ходи-ходи, белье носи-носи...

- Александр Иванович, ты не прав, - сказал Рубинштейн. - Мы, русские,
очень либеральны по отношению к тому, что едят другие, но только сырую
рыбу, бога ради, не навязывай! Лучше уж консерватизм, чем склизлый карп во
рту! Я, например, без черного хлеба, луковицы и стопки поутру, в
воскресный день, -
право слово, не человек, будто на бирже мильен проиграл!

Гучков обнял пыжистого Рубинштейна за плечи:

- Митя, Митенька, дружочек нежный, объясни, отчего вы, пархатые, больше
нас, мужепесов, черный хлеб с водкой любите?

- Да потому, что вкусно! Мы, Александр Иваныч, если присохли сердцем к
чему-то - так уж навек! Малое к большому льнет!

Гучков попробовал новый аперитив, собственное изобретение, джин с
пятигорской водой, глянул на Вольнаровского, улыбнулся:

- Это, Митя, - ты; мы за это тебя так любим, а вот Сигизмунд все одним
глазом в Варшаву глядит, польскую выгоду в левый угол ставит.

- Было бы противоестественно, если б вы ставили в левый угол интересы
Польши, не правда ли? Чего ж вы от меня требуете?

- Он требовать не умеет, - сказал Родзянко. - Александр Иванович, как
истинный англофил, только выносит на всеобщее обозрение. Его волнует,
дорогой Сигизмунд, судьба его вложений в лодзинские мануфактуры и моих - в
сахаропромышленность Петроковской губернии: гляди, отложитесь от России,
что мне тогда, к Мите в ножки падать? Помоги, мол, через своих кровососов
ротшильдов вернуть капитал?

Вольнаровский пожал плечами:

- Наведите порядок в России - тогда и нам будет легче, У нас есть силы,
которые смогут повернуть общество к идее вечного единения с Петербургом,
один Дмовский с Тышкевичем чего стоят...

Николаев м а х н у л аперитив вместе с ягодкой, косточку обсосал,
вытолкнул языком на стеклянный поднос:

- Ничего ваш Тышкевич с Дмовским не стоят, Сигизмунд, не обижайтесь за
правду.

- Тышкевич - нет, пустое место, - согласился Рубинштейн, - а Дмовский -
человек с весом.

- Кто взвешивал? - спросил Николаев. - Банкирский дом Розенблюма и
Гирша, Митенька? Твои взвешивают и гвалт поднимают, оттого что Дмовский с
ними мацу хрустит!

- Розенблюм и Гирш на нас сориентированы, - заметил Родзянко, - они
связаны с нашими интересами, Кирилл Прокофьевич.

- Это он шутит так, - пояснил Рубинштейн Сигизмунду. - А кто ж, Кирилл,
по-вашему, в е с и т в Привислинском крае?

Николаев поморщился:

- Зачем пальцем в глаз тыкать? Почему "Привислинский край"? Ну хорошо,
Сигизмунд наш друг, он поймет, он делом живет, а не национальными
химерами, а мы в газетах поляков "Привислинским краем" дразним, вместо
того чтобы "Царство Польское" с прописных букв употреблять... А весят там
другие силы, и во главе их стоят...

- Пилсудский и Василевский? - вопрошающе подсказал Вольнаровский.

Гучков отрицательно покачал головой:

- Нет, Пилсудский шпионствовал против России, продавал микадо военные
планы, этим брезгуют в порядочном обществе.

- Там Люксембург и Дзержинский - личности, - сказал Николаев.

- Какой Люксембург? - удивился Рубинштейн. - Максимилиан Эдуардович?

Директор банка?

- Его сестра. Розалия Эдуардовна... А Дзержинского я деньгами на их
газету ссужал - невероятного колорита человек, громадного обаяния...

Гучков посмотрел на часы.

- Друзья, минут через десять к нам приедет Василий Иванович Тимирязев,
подождем, а? Или невмоготу? Супчик у нас легкий, тертая цветная капуста со
спаржей.

Подождем министра?

- Он, наверное, запоздает, - сказал Рубинштейн. - Витте проводит
сегодня кабинет.

- Что-нибудь интересное? - спросил Родзянко.

- Защищать будет министра юстиции. Валят бедного Манухина, очень
Дурново против него резок, обвиняет в бездеятельности, - ответил
Рубинштейн. - Требует от Манухина жестких законов, а тот боится дать.

- Это тебе сообщает Мануйлов-Манусевич? - поинтересовался Гучков.

- Да.

- Скользкий он человек, - заметил Николаев. - И сразу взятку просит.

Сначала в кабинет рука влазит, а уж потом этот самый Мануйлов-Манусевич
появляется.

- Что скользкий - не велика беда. Главное - не очень знающий, - добавил
Гучков.

- Дурново - вторая скрипка. Главная пружина - Трепов. Он требует от
юстиции крови, а Манухин не дурак, он дальше смотрит, Дурново перед собой
выставляет:

ты, мол, стреляй, а сам хочет жить по новому закону. Родзянко посмеялся:

- Благими намерениями дорога в ад вымощена, Александр Иванович, России
до законности семь верст до небес и все лесом! Конечно, в наше трудное
анархическое время уповать на министерство юстиции смешно и недальновидно.
Сейчас главный удар на себя должен принять Дурново, крамолу надо
искоренить решительно и жестоко, страх должен быть посеян крепкою рукою, а
уж потом на ниве п а м я т и об этом можно дать простор юстиции, гласности
и всему прочему, столь угодному нашим партнерам на Западе.

- Беззаконие необратимо, - заметил Николаев. - Я боюсь, Михал
Владимирович, как бы эта палка снова по нашим шеям не прошлась. Приказные
от полиции - люди увлекающиеся, получив неограниченную власть, снова
захотят диктовать те условия, на которых нам следует вести дело с нашими
рабочими, Гужон это верно унюхал.

- Это хорошо, что вы смотрите вперед, Кирилл Прокопьевич, - не
согласился Родзянко, - но нельзя перепрыгивать через условия сегодняшнего
дня. Пока революция полыхает в несчастной стране, пока помещики страшатся
жить в имениях, а вам, заводчикам, приходится вступать в унизительные
переговоры с рабочими делегациями, преждевременно думать о возможном
рецидиве полицейского всевластия.

Да и государь, я думаю, понял, что без поддержки нашей партии ему
трудно будет править империей, все-таки не кто-нибудь, а мы держим в руках
железные дороги и оружейные заводы.

...Тимирязев вошел в зал по-министерски, степенно, трижды расцеловался
с Гучковым, обнялся с Николаевым, крепко пожал руки Родзянко, Рубинштейну
и Вольнаровскому.

- Что значит министр, - вздохнул Родзянко. - С русскими - объятия, а с
нами - рукопожатия, черт их знает, инородцев, у них свое на уме!

Тимирязев, видно, не ждал такого открытого удара, долго тянул аперитив,
обмозговывая, к а к ответить. Дососав косточку греческой зеленой маслины,
улыбнулся: