Чтение 26–й страницы книги ~Горение~

и занимайся, тебе небось по карману! Зачем Яна смущал?! Зачем его на
погибель отправил?!

Дзержинский снова попросил:

- - Ванда, не кричи. Я убежал из ссылки, меня ищут...

- Ты вот убежал! Деньги, значит, есть, чтоб бежать! А Янек не убежит!
Янек там сдохнет, в шахте!

Простыня за спиной Дзержинского дрогнула, проскользнул Вацлав,
металлист из Мокотова, тихо и зло сказал женщине:

- А ну, помолчи!

Ванда уронила голову на руки, заплакала.

- Пойдем, Астроном, - сказал Вацлав. - На бабьи крики обращать внимание
- сердца не хватит. Пошли...

- Погоди.

- Нельзя годить, - шепнул Вацлав, - вчера жандарм приходил, об тебе
пытал - не появлялся ли.

- Сейчас, Вацлав, сейчас пойдем, - Дзержинский достал деньги Николаева,
отделил половину, оставил купюру на столике, тронул Ванду за плечо. -
Пожалуйста, вот тут немного...

Ванда нашла его пальцы, положила на них свою мужскую огрубевшую руку,
головы не подняла, только спина тряслась, и видно было, какая тоненькая у
нее шея - словно у птенца, когда он только-только из яйца вылупился.

- Мы им собираем сколько можем, - как бы оправдываясь, сказал Вацлав. -
Ты не думай... Пошли, Астроном, не ровен час, снова супостат нагрянет.

Ванда шепнула сыну, по-прежнему не поднимая головы со стола:

- Поцелуй дяде руку, Яцек, мы теперь не умрем.

Мальчик потянулся к пальцам Дзержинского. Тот поднял его на руки,
прижал к себе, стал целовать сухое лицо быстрыми материнскими поцелуями, а
Яцек тронул его слезы мизинцем, и подобие улыбки промелькнуло в глазах.

- Дождик, - сказал он, - кап-кап...

...Винценты Матушевский глянул в незаметную дырочку, специально
оборудованную в двери членом мокотовского кружка "Франтой",
столяром-краснодеревщиком, стремительно снял цепочку, открыл замок;
Дзержинский темной тенью проскочил в маленькую прихожую конспиративной
квартиры; друзья молча и сильно обнялись, постояли так мгновение, потом,
словно намагниченные, отринулись друг от друга, прошли в дальнюю, без
окон, комнату.

Матушевский прибавил света в большой керосиновой лампе:

- Кащей бессмертный. С легкими плохо?

- Не очень... За домом, где остановилась Альдона, смотрят.

- Мы знаем.

- Мне бы хотелось повидать ее. В Вильне я опасался потащить за собой
филеров...

Здесь я надеюсь на организацию... Мне бы очень хотелось увидеть Альдону
- она ведь специально приехала... Филеры стоят круглосуточно?

- От трех ночи до пяти их нет - полагаются на дворника. Хорошо, мы
попробуем это устроить. Вот деньги, Юзеф, от Главного правления партии;
товарищи считают, что тебе необходимо сразу же уйти за границу.

- Я бежал не для того, чтобы уходить за границу, а потому, что
чувствовал надобность в работниках здесь, в крае.

- За границей товарищи не сидят без дела.

- Где Уншлихт?

- В тюрьме, - ответил Матушевский.

- Трусевич?

- В тюрьме.

- Тлустый?

- В Берлине, у Розы.

- Иван?

- На каторге.

- Игнацы?

- В Сибири.

- Абрам?

- На каторге.

- Мария?

- В тюрьме.

- Казимеж?

- В Сибири.

- Что ж, значит - все разгромлено?

- Нет, организация работает, Феликс, и работает хорошо, отменно, сказал
бы я.

Людей, правда, мало...

- Типографии нет?

- "Птаха" обещает помочь.

- "Птаха"? Кто это? Гуровская?

- Да.

- Комитеты в Лодзи?

- Работают. Там очень трудно, многих взяли, но товарищи работают.

- В Домброве?

- Были аресты...

- Ванда?

- Ее взяли...

- Эдвард?

- Арестован.

- Зигмунд?

- Арестован...

- Как же мне уезжать, Винценты? Как?! Я могу работать!

- Антек Росол тоже мог работать...

Дзержинский приблизился к Матушевскому; глаза, как во время стачки
артельных в Орше, сузились, потемнели:

- Мог? Что ты имеешь в виду? Почему - "мог"?

Матушевский не ответил. Дзержинский все понял, вспомнил прошлое лето,
Варшавскую тюрьму и тот день, когда их выстроили на втором этаже,
пересчитали, перед тем как вывести на прогулку, а дверь камеры, где сидел
восемнадцатилетний Антек, сын того Яна Росола, что томился в ссылке,
заперли ржавым, тягучим ключом.

"Почему Росол лишен прогулки?" - спросил тогда Дзержинский, а
надзиратель ответил ему, позевывая: "Больной - шатается, что с похмелюги".
- "Откройте дверь его камеры", - сказал Дзержинский.

Надзиратель хотел было погнать арестанта в строй - он имел на это
право, но сквозь похмельную пелену вчерашнего дня разглядел жесткий,
настойчивый взгляд Дзержинского.

- Идите, - сказал надзиратель, отпирая ключом дверь, - только я правду
говорю:

не может он гулять.

Дзержинский вошел в комнату, а Антек потянулся к нему - худенький,
ссохшийся; на придвинутом табурете чернильница-невыливайка, тетрадки для
арифметики и чистописания, в тетрадках - слова красивые, с т а р а т е л ь
н ы е.

- Вот, занимаюсь самообразованием, Астроном, - сказал Антек, - когда
выйду, пригодится для агитработы...

- Очень красиво пишешь. Почти так же красиво, как рисуешь. Неужели сам
осилил каллиграфию?

- Один товарищ из ППС показал заглавные, а остальное сам. Дзержинский
пролистал тетрадку:

- Замечательно, Антек, просто замечательно... Гулять пойдем?

- Я не могу, Астроном.

- Они уже знают мое настоящее имя, Антек, они знают.

- Все равно ты для меня всегда будешь Астрономом.

- Почему ты не можешь гулять, Антек?

- Я падаю, если встаю. Меня и на парашу носят.

- Как носят?

- Как? - улыбнулся Антек. - А очень просто. На руках.

- Слушай, ты играл в казаков-коняшек?

- Конечно, играл.

- Садись ко мне на спину.

- Что ты, Астроном... Это ж смешно будет и жалко. Жандармы смеяться над
нами станут, мы п о в о д дадим.

- Смеется тот, кто смеется последним, Антек, пусть себе; много
жестокого смеха - больше слез горьких будет. Как это - "равное равному
воздается"?

- Ты, если очень сердит, говоришь, словно ксендз, - красиво. Отчего так?

- Не замечал. - Дзержинский заставил себя улыбнуться. - Учту на будущее.

Поднимайся.

- Астроном, ты ж сам больной...

- Давай поборемся? - улыбнулся Дзержинский. - Кто кого? Хочешь?

Антек поднялся с койки, его качнуло, Дзержинский поддержал его, потом
осторожно, словно ребенка, взял на руки, почувствовал, как в глазах
вспыхнули тугие, быстрые, зеленые круги, набрал в грудь побольше воздуха и
вышел в коридор.

Надзиратель несколько раз покашлял, соображая, как быть, а потом,
видимо, для самого себя неожиданно, сказал:

- Дзержинский с Росолом, пожалуйте первыми...

Земля тогда качалась, как море; булыжники, обрамленные травкой,
делались большими, черными, а не бесцветно-серыми, потому что в висках
билась кровь, и в глазах она тоже билась, и порой сине-зеленые круги
становились мишенью, в центре которой была кроваво-красная точка, а
маленький, чахоточный Антек радостно говорил что-то, и Дзержинский обязан
был так же отвечать ему, иначе не согласится мальчик выходить на прогулки,
посовестится пропагандист Росол, не позволит выносить себя на руках.

- Ты устал, Астроном. Пойдем назад, я уж надышался, клянусь честью, так
надышался...