осмотрел их так, словно впервые встретил, и тихо, чтобы не сорваться на
крик, сказал:
бабам шляетесь, бордели на конспиративных квартирах развели, а
революционеры газету начали распространять! Это что ж такое, а?! - Утгоф
схватил "Червоны Штандар" и помахал км перед лицами офицеров охраны. - Что
это такое, я спрашиваю?!
Утгоф не сдержался и, побагровев, тонко закричал:
реляций о том, что типографию ликвидировали, - тоже!
головокружение и слабость.
себе...
прессу, а мне за вас красней!
заграничной агентурой Пустошкиным снесуся сам. Где он сейчас? В Вене или
Кракове?
сказать, от посольства поселился. Ш"нхаузер аллее, двадцать семь.
мертвой улыбочкой, при бантике, платочке и с перстнями - возрастом совсем
еще юноша. - Генерал Цу Валерштайн приглашает вас. Прошу.
сухо:
кармана перламутровую плоскую коробочку, раскрыл ее - блеснуло
бриллиантовым высверком.
благодарности за ту воистине дружескую помощь, которую нам оказывают
службы австро-венгерской полиции.
ящик стола, запер особым ключиком.
вашей любезной помощи мы не сможем до конца точно узнать, кто издает эту
газету - называют, впрочем, некоего террориста Доманского. Было бы,
конечно, в высшей мере любезно с вашей стороны дать указание на проверку р
а з р е ш е н н о c т и этого недружественного по отношению к Империи
издания.
имею, господин Пустошкин. Я продумаю вашу просьбу и о результатах не
премину поставить в известность.
низкое.
сто рублей.
настоящим делом, от всей души поздравляю.
сидела Гуровская, и спросил:
или с Владимиром Карловичем, или с друзьями по партии собираетесь в
Берлине - боль внутри чувствуете? Тоску? Гадостность? Или - увлеклись
работою?
нашими...
иначе-то и не скажешь теперь... Я когда с ними встречаюсь - вас начинаю
отчаянно ненавидеть.
сказать, помог Владимира Карловича в люди вывести - трибун стал, борец,
студенчество его обожает; я вам финансовую помощь оказываю - можете теперь
по-человечески жить, я...
послышалось? Это я-то живу по-человечески?! Я смотрю в глаза Либкнехту или
Мартову, Дзержинскому или Люксембург, я вижу в их глазах веру, они мне
последнее, что у них на столе есть, в сумку суют - и я-то "по-человечески"
живу?!
сказать, сцен устраивать, Елена Казимировна, я вам не муж, и не я вашей
любви домогался - сами пришли...
Владимир Иванович. И грубо со мной говорить не смейте! - Гуровская
поднялась. - Понятно?!
истерику. - Вы дурак! Что бы вы смогли на моем месте там, в Берлине, и
здесь, в Варшаве, сделать?! Кто бы с вами за один стол сел?! Вы как
половой говорите! У вас мыслей нет - одна хитрость! Кресты свои за меня
получили?! За мою типографию?! За тех, кто мне верит и попадает в тюрьму?!
Да?!
голубушка, разнервничались попусту? Слова сказать нельзя...
присутствии! Платите деньги, говорите просьбу и молчите! Молчите! Ясно
вам?!
"Глобус".
социал-демократическую прессу и "Тайм", выписанный из Лондона прямо на его
столик: "русского дипломата"
фешенебельном кафе, слушая речи завсегдатаев, людей сильных, определяющих
во многом общественные настроения; запоминал лишь то, что могло
пригодиться для службы, это в нем привычка такая была, он невольно ф и к с
и р о в а л нужное, словно бы какая-то часть его мозга сама срабатывала,
без приказа; улыбчиво раскланивался со знакомыми; новостями перебрасывался
лишь с теми, кто з н а л.
научила, а жизнь у него была поразительная, другим бы на десяток хватило.
черносотенными погромщиками Геккельмана, нареченный Абрамом, пройдет путь
из нищей черты оседлости в высший цвет России, Европы, чего уж там - мира!
на взятку:
чистым паспортом Абрам Геккельман отправился на учение в Петербургский
горный институт.
достоинства щелчков, понял, что путь в будущее, обычный для других, ему
закрыт - российская империя умела точно процентовать допуск иноверцев в
самое себя, безжалостно отсекая все, пусть трижды талантливое, во имя
сохранения незыблемым великого принципа, на котором состоялась
государственность, - "православие, самодержавие и народность".
ему это было раз и навсегда заказано: те крыли свое, а он - если б и
захотел открыто обругать, благо ругать было что - крыл бы чужое, хотя
чужое это мучительно любил.
он в Охранное отделение, предложив свои услуги. Его выслушали весьма
заинтересованно, с той открытой доброжелательностью, которой он столь
тщетно искал в институте, поблагодарили за заботу о правопорядке и
пообещали откликнуться при надобности, попросив при этом написать фамилии,
имена и адреса тех студентов, которые высказывали крамольные и
противоправительственные идеи особенно зло и настырно; Геккельман это
выполнил.
доложены были фамилии, особенно заинтересовался одной, - родственник
действительного тайного советника Николая Валерьяновича Муравьева,
обвинителя по процессу Первого марта, когда убийц Александра Освободителя