Чтение 61–й страницы книги ~Горение~

- Встать, суд идет!

Мацея Грыбаса ввели первым, следом за ним товарищей из подпольной
типографии; судьи на бритоголовых арестантов не глядели, быстро и
бестолково перебирали бумажки в своих папках.

Дзержинский, загримированный, в окладистой бороде, глядя на то, как
судьи сортировали эти ненужные им бумажки, понял - приговор предрешен и
ничто не спасет: ни речь петербургского присяжного поверенного Александра
Федоровича Веженского, на удивление всем взявшегося защищать Мацея
безвозмездно, ни осторожные, но тем не менее настойчивые переговоры
Здислава Ледера и Винценты Матушевского с родственником помощника судьи,
который, говорили, симпатизировал полякам.

- Подсудимый Грыбас, вам предоставляется последнее слово.

Мацей медленно поднялся, оглядел лица людей, собравшихся в большом
зале, хотел было задержаться глазами на Феликсе, Винценты, Здиславе, но -
не мог, знал, что за его глазами следят десятки чужих. А как хотелось ему
сейчас заглянуть в зеленые глаза Феликса, почувствовать их братство, боль,
слезы, как бы хотелось ему остановиться в глазах Винценты и ощутить его
весомую, неторопливую надежность, но нельзя, Мацей, ты правильно
поступаешь, товарищ, ты поступаешь гордо, взяв на себя - свое: до конца и
безответно.

- Я буду краток. - Грыбас чуть откашлялся. - Если бы мне вернули
возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил
эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон
отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным
щитом таятся от миллионов.

- Грыбас! - Судья ударил ладонью по столу.

- Всю вину с точки зрения вашего законоположения, - обернулся Мацей, -
я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои
деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем
лишь, что говорил людям правду.

- Грыбас! - крикнул судья.

- Да не суетитесь вы, - усмехнулся Мацей. - Я закончил.

Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был
единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по
своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.

Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом
сидел Дзержинский.

- Здравствуйте, - сказал присяжный поверенный, пожимая руку
Дзержинского. - Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов.
Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить,
если он попросит государя о помиловании.

- Гарантия?

- Абсолютной - нет.

- Вероятие?

- Половина на половину.

- Он не пойдет на это.

- Я успел его узнать и полюбить. Я согласен - он не пойдет, поэтому я
попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание
партии. Он выполнит такое указание.

- Чем заменят расстрел?

- Пятнадцатью годами каторги.

- В Сибири бывали?

- Да.

- Где?

- Всюду - я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского,
вспыхнувшие, было, - решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, - вновь
потухли.

- Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал
Дзержинский.

- Не рассчитываете на революцию?

- Рассчитываю.

- Сколько ждать?

- Столько, сколько потребуется.

...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку.
Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка,
и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым,
более бледным, чем на самом деле.

- Я протестую, - сказал Веженский охранникам. - Я хочу говорить с моим
подзащитным в нормальной обстановке.

- Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.

- Я напишу жалобу.

Грыбас заставил себя улыбнуться:

- Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.

- Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?

- Да. Понимаю.

- Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам
сохранят жизнь.

- Что сохранят? - удивился Грыбас. - Жизнь? А кто сохранит честь? Вы
скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.

- Неужели вам не хочется дожить?

- Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.

- Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу
спасти вас.

- Разве бесчестьем спасают?

(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я
твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось.
Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что
будет, - в этом не ошибаюсь.

Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева -
не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги.
Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли
сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав,
спору нет - весьма важно.

Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все,
понимать всех - тогда сможем свершить главное.)

...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его
глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой,
высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и
до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно.., Гуровская
закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах
"кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.

- Можно? - она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой"
масляною краскою. - Влодек...

- Да, да! - Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. -
Здравствуй, Геленка!

Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза,
нос, подбородок, губы.

- Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты
сердитый, Влодек?

- Что ты?! Устал.

- У тебя глаза больные. Хворал?

- Нет, нет. Здоров.

- Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с
издателем.

"Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе
писать, да и цензура...

- Боишься цензуры?

- Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?

- Как?

- Ну, не знаю... Так...

- Это ты с дороги так нервна, Гелена.

- Почему "Гелена"? Я не люблю, когда ты меня так называешь.

- Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.

- У тебя жарко.

- Я не отворял окон, мерзну что-то.

На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у
стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились
красные жирные полосы.

- Ой, ты похож на жирафу, - рассмеялась Елена Казимировна, - такой же
полосатый!

- Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут - а они не
приходят.

- Кто? ...

- Жандармы.

- Ты с Красовским не встречался?

- С кем?! - испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо
Глазова и его слова о "псевдониме".

- Что ты, милый? - улыбнулась Гуровская. - Будто испугался чего...

- Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?

- Историк. Публицист. Профессор Красовский?

- Адам Красовский. Пан Адам?

- Кажется. Ты знаешь его?

- Шапочно. А что?