Чтение 98–й страницы книги ~Горение~

ј7 "Социал-Демократа" - "Письма матросов в Черноморском флоте" -
преступного содержания; 5) рукопись, озаглавленная "Проект
организационного статуса Социал-демократов королевства Польского и Литвы
для представления V съезду партии в 1905 году" - преступного содержания;
6) 8 экземпляров листа с красным оттиском печати комитета Варшавских
социал-демократов королевства Польского и Литвы, озаглавленного "Лист
сборов на средства агитации", причем на каждом имеются записи о количестве
собранных денег; 7) незаряженный револьвер неизвестной фабрики, по
наружному виду системы "Бульдог" и 8) значительное количество переписки,
находящейся в подробном просмотре, причем имеются записи и письма
преступного содержания.

В числе задержанных находятся два частных учителя, аптекарь и один без
определенных занятий, остальные же из рабочего класса.

Задержанный Иван Эдмундович Кржечковский означенный револьвер и
несколько записок, из которых часть преступного содержания, признал своими.

Об изложенном считаю долгом донести Вашему Превосходительству и
присовокупить, что мною по настоящему делу возбуждено дознание в порядке
1035 ст. уст. угол, судопр.

Ротмистр Сушков".

Утром Дзержинский от неожиданности замер, увидав в "арестантской хате"
Юзефа Красовского, из боевой группы: тот пришел в одежде булочника и
сбросил со спины мешок с хлебом.

- Сбегайтесь, арестантики, - шумел он, - буханочка ситного две копейки,
прямо с пода, корочка прижарена!

Подвинувшись к Дзержинскому, быстро шепнул:

- В Варшаве демонстрации. Здесь - тоже. Я сниму мою одежду, мукой
измажешь лицо, уходи вместо меня...

- Я никуда не уйду. Я не могу бросить товарищей.

- Людей соберешь, сделаешь налет, отобьете всех нас.

- Нет. Не надо. Все равно это не надолго.

- Юзеф, таково мнение комитета - тебе надо уходить!

Унтер вошел в комнату, прикрикнул:

- Пекарь! Деньги взял, ноги - салазкой, пшел! Давай-давай, пока не
вытолкал!

"ЗАПИСКА
ПОМОЩНИКА НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛЕНИЯ ПО ОХРАНЕНИЮ ПОРЯДКА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ
В Г. ВАРШАВЕ.

Июля 30 дня 1905 г.

г. Варшава.

Читал Зам. Варшавского Обер-полицмейстера полковник А. МЕЙСНЕР.

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ГОСПОДИНУ ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
В дополнение записки от 26-го сего июля за ј4002 имею честь доложить
Вашему Превосходительству, что один из задержанных на сходке, указанный в
приложенном к той же записке списке, назвавшийся Яном Эдмундовым
Кржечковским, на самом деле оказался Феликсом Эдмундовым Дзержинским,
розыскиваемым циркуляром Департамента Полиции от 1 июля 1902 г. за ј4426.

Ротмистр Сушков".

"А. Э. Булгак X павильон Варшавской цитадели. 5 сентября 1905 г.

Моя Альдонусь, не думай о свидании со мной в тюрьме. Не люблю я
свиданий через решетку, при свидетелях, следящих за движением каждого
мускула на лице. Такие свидания - это только мука и издевательство над
человеческими чувствами, и поэтому специально приезжать не стоит. Увидимся
при других обстоятельствах.

Ваш Феликс".

Полковник Глазов долго рассматривал лицо Дзержинского, курил медленно,
тяжело, со вкусом затягиваясь папиросой, искрошенной чуть не до половины,
беседу никак не начинал - выдерживал арестанта.

Дзержинского эти жандармские штучки не волновали, он уже привык за две
отсидки к "номерам" всякого рода, поэтому начала допроса ждал спокойно,
прислушиваясь к гомонливому переклику воробьев, к капели в водосточных
трубах: только-только прошел дождь с грозой, и в воздухе пахло особой
прозрачной свежестью - такая только весной бывает, летом - в редкость.

- Феликс Эдмундович, как с легкими? - спросил наконец Глазов. -
По-прежнему страдаете или швейцарский отдых сказался положительно?

- Ян Эдмундович, - поправил его Дзержинский. - Вы спутали мое имя.

- Да будет вам. Я ведь ровно как три года этой встречи жду. Очень жду,
очень. Но если хотите поиграться, извольте: Ян Эдмундович.

Глазов затушил папироску, достал из стола газеты - "Биржевые
ведомости", "Русь", "Искру", "Червоны Штандар", "Вперед", подвинул их
Дзержинскому:

- Изголодались в камере без новостей? Почитайте, а я пока спрошу нам
чая.

Он выглянул в коридор, крикнул унтера:

- Два богдановских чая и сушек.

- Богдановского не подвозят ноне, ваше высокоблагородие, - откликнулся
унтер, - только китайский, с жасминной вонью.

- Ну, подай какой есть.

- Я спрошу, - может, еще воды не накипятили.

- Спроси, милейший, спроси, только поворачивайся, не стой увальнем.

Вернувшись к столу, Глазов снова уютно устроился в кресле и картинно
вытянул длинные, тонкие в лодыжках ноги.

- Бордель в стране полнейший, - углубившись в работу с ногтями (снова
перламутровый ножичек, дамский, игрушечка, а не ножичек), заметил Глазов,
- порядка никакого, каждый тянет к себе, каждый верует в свою правоту, а
страна идет к хаосу, скоро кормить людей будет нечем.

- Кто виноват? - не отрываясь от газеты, спросил Дзержинский.

- Мы, - вздохнул Глазов. - Мы, Ян Эдмундович, мы.

- Полиция?

- Полиция - частность. "Мы" - я имею в виду власть предержащие. Молодая
государственность: после великих-то реформ Александра Второго сорок пять
лет всего прошло, сорок пять. Это ли срок для истории? А потом наш
общинный, врожденный консерватизм - думаете, в шестидесятых годах не было
оппозиции реформе? Ого! На этом Тургенев обессмертил себя.

- Он себя обессмертил уже в "Записках охотника".

- Ну, то крепостничество, там легко себя было обессмертить: скажи, что
Салтычиха, которая мужичков порет, ведьма и мразь, - вот ты уже и занесен
на скрижали, вот ты борец и трибун, правдолюбец. Сейчас - труднее. Сейчас
вроде бы и позволено - да нельзя! Считаете - власть запрещает? Нет.
Запрещают те, что насквозь прогнили, замшели, всякого рода дремучие
генералы и сенаторы, которые начинали править еще до реформ, а пришлось
приспосабливаться к пореформенному периоду. Думаете - легко им? Конечно,
трудно. Вот они новые времена-то и начали, словно кафтан, на себя
примерять, вместо того, чтобы самим к новым временам примериться. Но, -
почувствовав возможное возражение Дзержинского, полковник поднял голову, -
сие невозможно, согласен: Энгельсову диалектику благодаря вам одолел. Что
прикажете нам делать? Нам, новой формации, которой трудно биться со
стариками? Думаете, в глубине души я вас не благодарю? Вас, социалистов?
Ого, еще как благодарю! Вы, именно вы, взрыхлили почву для нас, для новой
волны.

Критиканствовать легко, а вот как быть с позитивной программой? Что
предложить к действию?

- "Освобождения" у вас нет? - рассеянно спросил Дзержинский: было
видно, что он увлечен чтением, Глазова почти не слушал.

- "Освобождения"? - полковник оторвал глаза от ногтей, мельком глянул
на арестанта, полез в ящик, перебрал все газеты. - Увы, нет. Но я скажу,
чтоб доставили.

Пришел унтер, щелкнув каблуками, замер у порога с подносом в руке.

- Да, да, прошу, - сказал Глазов. - И лимон принес? Ну молодец,
Шарашников, ну умница.

- Рады стараться, ваш высокродь...

- Не "ваш родь", а "Глеб Витальевич", сколько раз говорить! Глазов -
помнишь, а Глеб Витальевич трудно задолбить?

Глазов назвал свою фамилию не случайно: Дзержинский должен был
запомнить слова покойного Ноттена о "хорошем полицейском".

Дзержинский вспомнил.

Когда унтер вышел, полковник продолжал:

- А с ними, думаете, не трудно, с младшими чинами? Им вдолбили в
голову, что вы супостаты, что тащить вас надобно и не пущать, - поди-ка
выбей это из него, поди-ка докажи ему, что вы хоть и арестант, но прежде
всего человек! Начнешь доказывать - а он донос накатает губернатору.
Угощайтесь, пожалуйста, чаем Феликс... Ян Эдмундович.

- Спасибо.

- И обязательно обваляйте лимон в сахарной пудре. Говорят лимон крайне
важен для тех, кто занят умственным трудом...

- Я не очень понимаю, каков предмет нашей беседы? - спросил
Дзержинский, переворачивая страницу газеты. - Вы меня извините? - он
поднял глаза на полковника. - Действительно, я изголодался без новостей.

- Пожалуйста, пожалуйста, у нас время есть, - Глазов теперь смотрел на
Дзержинского неотрывно, и тот, читая, чувствовал, как на него смотрел
полковник.

Зазвонил телефон, и Дзержинский не сразу понял, что это за странный
звук, - в тюрьме быстро отвыкаешь от всего того, что связывает с волей;
телефон - одно из проявлений свободы; снял трубку и говори, сколько душе