Чтение 12–й страницы книги ~Дунечка и Никита~

- Никита, здесь девочка, думай, когда говоришь.

- А я все равно знаю, - сказала Дунечка.

- Маленькие дети - добровольные шпионы, - засмеялся Никита и крикнул:
- А вот твист! Твист! Твист!

Они танцевали твист до того слаженно и умилительно, что Полина
Терентьевна стала им подпевать:

- А вот твист! Твист! Твист!

- Поем твист! Твист! Твист! - выкрикивал Никита, приседая почти до
пола.

- Твист! Твист! Твист! - пела Дуня.

Никита посмотрел на Полину Терентьевну и поразился. Она - недвижная,
укрытая по горло пледом - показалась ему сейчас танцующей вместе с ними.
Сначала он не понял, в чем дело, а потом сообразил - это все от ее глаз.
Глаза старухи - громадные, иссиня-черные - танцевали сейчас вместе с
Никитой и Дунечкой. Они были так выразительны, что в них сосредоточилось
все - и стремительная музыка, и движение, и молодость, и та грация,
которая делала имя Полины Терентьевны известным всему миру.

- Дунечка, - сказала Полина Терентьевна, - пусть дядя шалопай почаще
приводит тебя ко мне, и я тебе поставлю несколько танцев.

- А я и так стою, - зачем же меня ставить?

- Сообразительность у тебя мамина, - сказал Никита. - Поставить танец
- значит показать его.

- А как же Полина Терентьевна мне покажет? У нее ведь нет рук.

- Дуня, ты дурочка, поняла?!

- Совсем она не дурочка, Никиток. Она сказала правду, почему же
дурочка? Это ничего, Дунечка, это ничего, что нет рук. Ну-ка стань к
станку. Вон, у стены, видишь палки? Это станок. Иди. Только разденься, я
посмотрю, какая ты голенькая.

Дунечка разделась и сказала:

- Видите, у меня трусики, как у взрослой женщины.

- Да, прекрасные трусики... Ну-ка, возьмись левой рукой за станок.
Ногу в сторону, и - раз! Носочек тяни! Хорошо! Приседай! Ниже! И - раз!
Да, из нее можно будет что-то сделать. Еще раз! Носок тянуть! Сесть ниже!

- Вас покормить, Пол Тере?

- Да, пожалуйста.

- А где хлеб ваш насущный?

- На подоконнике.

- Дуня, принеси тарелку.

Дунечка принесла тарелку с гречневой кашей, и Никита стал кормить
Полину Терентьевну с ложки.

- Вы как маленькая, - сказала Дунечка, - только послушная. А меня
просят: <За маму ложку, за папу ложку>.

- Пол Тере, а я вроде влип...

- Это прекрасно.

- Ничего прекрасного. Там все непонятно. Дитя. И отсутствие фатера.

Дунечка сказала:

- Фатер - это папа по-немецки.

- При чем здесь все это, если влип? - удивилась Полина Терентьевна.

- Ну все-таки...

- Значит, ничего не произошло, если ты здраво соображаешь. Нет
ослепления. Это пустое, если все видишь. Любовь не для зрячих.

- А зрячие это какие? - спросила Дуня.

- Знаешь что? Иди-ка потанцуй нам, - сказал Никита. - Кому говорю?

Дунечка вышла на середину комнаты и стала танцевать.

- А мне без музыки скучно.

- Никиток, включи радио, - сказала Полина Терентьевна.

Никита включил радио. Первая станция передавала беседу о китобоях,
вторая станция рассказывала о новом открытии в физике, за которое наши
ученые получили Нобелевскую премию, третья станция транслировала концерт
для балалайки с оркестром.

- Черт, - сказал Никита, - дитю танцевать не подо что.

- Поставь на <Маяк>, они передают музыку.

Никита нашел <Маяк>. Там передавали песни.

- Это называется <Лирическая о Москве> Бабаджаняна, - сказал Никита,
- чтобы не называть <Московский твист>.

- Это не важно, как называется. Все названия рано или поздно слезают,
как старая краска с заборов. Остается суть.

- Влюбиться хочу, Пол Тере, спасу нет.

- Это очень плохо, Никиток. Если все идет оттого, что ты хочешь
влюбиться, тогда лучше побыть час с нелюбимой женщиной. Любовь - это
страдательный залог, и это прекрасно...

Степанов шел по вечерней улице Горького.

<Какие красивые теперь лица у молодых людей! - думал он. - Они все
родились после сорок пятого, они не знали того, что знали мы. Счастливые
люди. Говорят, страдание возвышает. Это глупость. Страдание унижает
человека, делает его трусливым и жалким>.

- Старик! - крикнул кто-то за спиной у Степанова.

- Левонушка! - обрадовался Степанов. - Рад тебя видеть, черта седого.
Ну, как ты?

- Воюю с критикой.

- Зачем? Воевать надо с врагами. Критики при всем при том наши
друзья.

- Уж не принял ли ты обет всепрощения? Они раздраконили меня ни за
что ни про что.

- Ты чудак. Критик, как правило, несостоявшийся творец, понимаешь?
Отсюда его нервозность, придирчивость, неуравновешенность, полярность
мнений и смена симпатий - все как у женщины. Мода, как у женщины, слухи,
как у женщины. Или как у меня - сейчас. Вот и получается, что они, в
общем-то все понимая, ничего с собой поделать не могут. Они неврастеничны
и злятся, что никто не бранит зло именно так, как его следовало бы
бранить. Вроде меня, старик, вроде меня... Они нашпигованы идеалами и не
могут их выразить в образах, оттого нападают на тебя. Но чем больше они
нападают зазря или хвалят вслепую, тем сильнее накаляется атмосфера. И в
этой ограниченной атмосфере вокруг нас скапливается огромное количество
полярных суждений. Это как собирается грозовая туча. Разные заряды. А
потом чем выше концентрация нервной полярности, тем скорее сверкает
молния. Значит, чем они яростнее психуют, тем больше пользы приносят
главному - нашему творческому процессу.

- Гениальный ты парень, как погляжу: ахинею несешь. Бред. Только
гениям в наше время позволено нести ахинею.

- Знаешь, что такое гений?

- Что-то вроде одного процента таланта и девяноста девяти процентов
задницы? В смысле усидчивости.

- Это хрестоматийно, - усмехнулся Степанов. - Гениальность -
следствие неправильного обмена веществ. Люди с нормальным обменом веществ
не в состоянии этого понять.

- У тебя как со щитовидкой?

- Увы... Я абсолютно здоров и обмен веществ проверял: как в аптеке.
Так что, старик, помирать нам в рубрике <и др.>.

Левон остановился, достал сигарету, закурил и, поправив свои седые
жесткие волосы, спросил:

- Старик, ты чувствуешь, как мы все стареем, а?

Кажется, совсем недавно они ходили втроем по улице Горького: Левон,
Фелька Ласик и Степанов. Они шли обнявшись - рыжий Фелька, черный Левон и
бритоголовый Степанов, - шли и пели привязавшуюся песню про молодого
солдата: <Парень девушку обнял нежно левою рукой...>

А потом они ехали танцевать в <Спорт> на Ленинградском проспекте. Там
их ждали Батон и Мишаня.

Батон погиб при постройке тоннеля в Сибири, а Мишаня год назад умер,
проводя опыты в своем институте. Его хоронили на Новодевичьем, и несли на
красных подушечках ордена, и солдаты стреляли холостыми зарядами в низкое,
осеннее небо.

- Нет, - сказал Степанов, - мы не стареем, Левонушка. Просто мы
живем.

- В этой фразе есть какой-то сволочизм: <просто живем>...

- Почему? Смотря как относиться к жизни. По-моему, жизнь должна быть
как в Первомай или на троицын день. Как праздник, который мы носим в себе.
Тогда мы не заметим старости...

- Хреновина и прагматизм. Ты прагматик и экзистенциалист. Не стыдно
тебе быть прагматиком? - усмехнулся Левон. - Мне - стыдно.

- Дунька, - сказал Никита, - где же твои сумасшедшие родичи?

- Они не сумасшедшие.

Никита только что звонил им домой, и там никого не было, а уже
пробило девять часов, и они шли с Дунечкой в молодежное кафе, где Никиту
ждала Аня.

- Ты устала, Дуньк?

- Нет, совсем не устала, что ты, Никиток.

- Хочешь на ручки?

- Хочу.

Никита взял Дунечку на руки, и она обняла его за шею.

- Дуня, - тихо сказал Никита, - а тебе Наташа понравилась?

- Она же красивая.

- Возьму на ней и женюсь.