то грозы, то тропическая жара.
- Природа, видимо, тоже воюет.
- С кем? - улыбнулся Нойбут. - Ей нес кем воевать, она едина и
неодолима.
Он раскрыл папку, и фон Штромберг сразу же вышел из комнаты. Нойбут
быстро проглядывал документы, подготовленные дежурным по штабу. Бумаги, не
представлявшие интереса, он складывал в папку серьезные материалы
откладывал в сторону и придавливал их большим камнем сердолика, подаренным
ему генералом Прайде, когда тот прилетал на неделю из Крыма наиболее
важные документы Нойбут собирал в большой зажим, сделанный в форме руки
дьявола: с большими, кривыми, острыми ногтями.
Генерал работал до часу ночи. Первый документ, который он подписал, был
приказ, подготовленный в его секретариате совместно с сотрудниками
контрразведки, о повсеместном введении смертной казни на оккупированных
территориях:
"Давнишним желанием фюрера является, чтобы при выступлениях против
империи или оккупационных властей на оккупированных территориях против
преступников применялись иные меры, чем до сих пор. Фюрер придерживается
такого мнения: при подобных преступлениях наказание в виде лишения
свободы, а также пожизненная каторга рассматриваются как проявление
слабости. Эффективного и длительного устрашения можно достичь только
смертными казнями или мерами, которые оставляют близких или население в
неизвестности о судьбе преступника. Этой цели служит увоз в Германию.
Прилагаемые директивы о преследовании преступлений соответствуют точке
зрения фюрера. Они апробированы и одобрены им.
_Нойбут_".
Документ был составлен довольно четко, без раздражавшей Нойбута
партийной трескотни, поэтому он подписал его после второго прочтения,
переставив в двух местах запятые - всего лишь: Нонбут не любил в
документах много знаков препинания.
"Приказ - не беллетристика, - говорил он, - запятые мешают усвоить суть
дела. Они цепляют глаз солдата".
С другими документами Нойбут сидел значительно дольше, вносил
коррективы, переписывал целые абзацы. И чем больше он работал, тем
медленнее подвигались дела - то ли сказывалась дневная усталость, то ли
его раздражала плохая работа канцеляристов - обилие витиеватых
формулировок, дутая многозначительность: каждый, даже самый маленький,
штабист мнит себя стратегом. "Неверное понимание стратегии, - подумал
Нойбут. - Истинная стратегия немногословна и отличима своею обнаженной
простотой".
Нойбут принял душ, растерся сухим, подогретым полотенцем и лег в
постель. Закрыл глаза. Он засыпал сразу же, как только укрывался одеялом.
Но сегодня впервые по прошествии десяти - пятнадцати минут он с некоторым
удивлением заметил, что сон не идет. Нойбут повернулся на правый бок и
сразу же вспомнил мать: она заставляла его спать только на правом боку,
подложив обе руки под щеку. Нойбут улыбнулся, вспомнив вкус яблочного
пирога: по воскресеньям мать готовила большой яблочный пирог - с ванилью и
мандаринами. Мать называла мандарины грейпфрутами, хотя это были настоящие
мандарины.
"Неужели бессонница? - подумал Нойбут. - Говорят, это крайне
изнурительно. Отчего так? Несуразица какая-то".
Он лежал, крепко смежив веки. Сначала он видел зеленую пустоту, а потом
в этой зеленой пустоте он увидел черные ряды бараков концлагеря. Они
сегодня пролетали над этим концлагерем для военнопленных. Офицер из СС
прокричал в ухо Нойбуту:
- Это лагерь с газом. Производительность печей - более тысячи человек
ежедневно.
- Каких печей? - спросил Нойбут.
- Газовых, господин генерал, газовых, - пояснил тот, - это гигиенично и
рационально: не расползаются вздорные слухи.
"Видимо, это, - подумал Нойбут. - В последнее время они то и дело колют
нас, солдат, этой своей гадостью. Зачем? Пусть за газовые печи, если это
необходимо, гестапо отвечает перед нашим будущим и своей совестью. Я -
солдат. Нация позвала меня на борьбу, и я стал на борьбу".
Нойбут поднялся с кровати, подошел к окну, поднял светомаскировку и
долго смотрел на город, который будет уничтожен.
"Они стенографировали каждое мое слово, когда я уточнял план
уничтожения очагов славянской культуры, - вспомнил отчего-то генерал. - О,
трухлявый ужас архивов, где хранится то наше, о чем мы сами давным-давно
забыли! Тихие, злорадные чиновники-мышата надежно и цепко хранят наш
позор. Как многие мечтают, верно, забраться в архивы и секретные сейфы и
уничтожить все, касающееся их судеб, слов, призывов, обещаний!"
Нойбут отошел к столу и снова начал пролистывать бумаги, подписанные им
сегодня. Над первым документом - о казнях и высылке в Германию - он
задумался по-новому.
"Я старый человек, - подумал он жалобно и горько. - Они должны будут
понять, что я старый человек и солдат. Никто не имеет права судить
солдата, кроме родины. Никто не смеет судить долг перед народом".
Нойбут поднялся и сделал приписку к этому приказу: "Применение этого
приказа, сурового, как и все, рожденное войной, необходимо только в тех
случаях, если налицо - доказательства преступления".
Он прошелся по комнате, вернулся к столу и тщательно зачеркнул свою
приписку.
"Корректировать фюрера? - подумал он. - Вряд ли это пройдет
незамеченным. Гальдеру и Браухичу легко: они ушли в оппозицию давно им
простится все, что они делали прежде. Мне уходить в оппозицию поздно - не
приобрету там, но потеряю здесь. Я забыл о главном принципе военной
стратегии: "отступи вовремя". Я поверил грохочущей логике нашего фюрера,
тогда как превыше всего обязана цениться тихая логика собственной мысли.
Общенациональный истеризм смял и меня. Это - очевидно".
Нойбут вызвал дежурившего подполковника Шольфа и сказал:
- Принесите мне стенограмму совещания, которое я созывал, - о будущем
Кракова.
Шольф положил перед генералом стенограмму совещания, созванного им в
связи с акцией по уничтожению очагов славизма.
Нойбут сидел за столом - строгий мундир в талии перехвачен широким
черным ремнем, сапоги - каблук к каблуку, как на параде. Он внимательно
перечитал стенограмму и поставил галочку против своих слов: "Между прочим,
Биргоф, я плакал слезами восторга в Лувре. Я бы возражал против этор
акции, если бы не отдавал себе отчета, что она необходима как военное
мероприятие".
Он откинулся на высокую спинку и подумал: "Ну что ж... По-моему, это
достойно. Я говорил как солдат".
Он отложил стенограмму, потянулся, замер, сцепив пальцы рук. Усмехнулся
- возле его рук лежали пальцы дьявола, вцепившиеся в бумаги из сегодняшней
почты.
"Вот оно, - подумал Нойбут. - Все мое наиболее важное и страшное
хранится в этих лапах. Я был у Гиммлера, когда он говорил о целях
уничтожения славизма и его очагов. Эти цели продиктованы их политическими
и расовыми устремлениями, а не требованием военной обстановки. А я
согласился с ним. И все слышали это. Неизвестно, что страшнее: мои фразы в
этой стенограмме или же обоснование необходимости уничтожения там, у
Гиммлера в кабинете. Самое худшее, если я предстану перед судом потомков в
роли дешевого балаганного двуликого актера, а не солдата".
Нойбут расцепил похолодевшие пальцы, поднялся, пристукнул кулаком по
столу, выключил свет, открыл окно и сказал:
- Только драться... До конца...
С этим он лег. Уснул легко.
Порыв ветра слизнул со стола несколько листков. Пролетев через всю
комнату, они мягко скользнули под кровать.
Поднялся Нойбут, как обычно, в шесть утра. Сделал гимнастику, принял
ледяной душ, сам побрился и вызвал Шольфа.
- Пусть мне сменят этот зажим для бумаг, - попросил он, указав глазами
на пальцы дьявола. - Абракадабра какая-то. Вкус трусливого мещанина,
разбогатевшего на сводничестве.
Шольф сразу же пошел отдать соответствующее распоряжение. Через
несколько минут генерал в сопровождении дежурных адъютантов вышел из
своего номера. Проходя мимо замершего по стойке "смирно" офицера охраны
СС, дежурного по этажу - инвалида и польской горничной, он остановился и
сказал:
- Я оставил на тумбочке рубашку. Постирайте ее, пожалуйста. Но ни в
коем случае не крахмалить. Воротничок должен быть мягким.
- Хорошо, господин генерал.
Нойбут протянул пани Зосе леденец:
- Это вашим внукам.
Она сделала низкий книксен, принимая подарок, и тихо ответила:
- Благодарю вас, у меня нет внуков.
- Дайте сыну, - улыбнулся Нойбут, - пусть точит зубы.
Пани Зося сделала книксен еще раз:
- Я одинока, господин генерал. Я съем леденец сама.
Ее сын сидел в тюрьме, дожидаясь расстрела. Он был приговорен к
расстрелу имперским народным судом в Бреслау. Он был связным у Седого. Он
не открыл своего имени, иначе пани Зося не смогла бы работать здесь. Пани
Зося не стала обращаться за помощью к генералу - он, возможно, спас бы
жизнь сыну. Подполью пани Зося была нужна в офицерской гостинице.
Пани Зося вошла в номер к генералу, сложила в сумку рубашку и начала
уборку. Сначала она перестелила постель - ей показалось, что Нойбут
недостаточно аккуратно взбил подушку, потом вытерла пыль и начала
Адамов Григорий
Орловский Гай Юлий
Фазиль Искандер
Махров Алексей
Флинт Эрик
Круз Андрей