Чтение 2–й страницы книги ~Ненаписанные романы~

списка московских: нет такого номера и впредь не будет, рецидив охранки, а
не Рабоче-Крестьянская милиция...

...В сороковых годах отделение восстановили: Сталин никогда ничего
никому не прощал, оттого что все помнил...

...После окончания спектакля Сталин так же медленно поднялся, подошел к
барьеру ложи и обвел взглядом зал, в котором было так тихо, что пролети
муха - гудом покажется...

Он видел на лицах зрителей растерянность, ожидание, восторг, гнев -
каждый человек - человек: кому нравится спектакль, кто в ярости; нет
ничего опаснее затаенности; церковь не зря обращалась к пастве, но не к
личности - слаба Духом, падка на Слово...

Сталин выдержал паузу, несколько раз похлопал сухими маленькими
ладонями; в зале немедленно вспыхнули аплодисменты; он опустил руки;
аплодисменты враз смолкли; тогда, не скрывая усмешки, зааплодировал снова;
началась овация, дали занавес, на поклон вышли плачущие от счастья актеры.

Сталин обернулся к Станиславскому и, продолжая медленно подносить
правую ладонь к мало подвижной левой, сказал:

- Большое спасибо за спектакль, Константин Сергеевич...

В правительственном кабинете при ложе был накрыт стол - много фруктов,
сухое вино, конфеты, привезенные начальником кремлевской охраны Паукером;
напряженность сняло как рукой; Немирович-Данченко оглаживал бороду,
повторяя: "Я мгновенно понял, что Иосиф Виссарионович в восторге! Я это
почувствовал сразу!

Как всякий великий политик, - нажал он, - товарищ Сталин не может не
обладать даром выдающегося актера".

Сталину явно не понравилось это замечание, он отвернулся к
Станиславскому и, принимая из рук Паукера бокал с вином, чуть кашлянул,
поднялся; сразу же воцарилась тишина.

- Скажите, Константин Сергеевич, сколь часто наши неучи из
Политпросвета мешают вам, выдающимся русским художникам?

Не ожидая такого вопроса, Станиславский словно бы споткнулся:

- Простите, не понял...

Сталин неторопливо пояснил:

- Вам же приходится сдавать спектакли политическим недорослям, далеким
от искусства... Вас контролируют невежды из охранительных ведомств,
которые только и умеют, что тащить и не пущать... Вот меня и волнует:
очень ли мешают вам творить эти проходимцы?

И тогда Станиславский, расслабившись, потянулся к Сталину, словно к
брату, сцепил ломкие длинные пальцы на груди и прошептал:

- Иосиф Виссарионович, тише, здесь же кругом ГПУ!

...Когда Сталин, отсмеявшись ответу Станиславского, сделал маленький
глоток из своего бокала и сел, рядом сразу же устроился
Немирович-Данченко; мгновенно просчитав их отношения во время всего
вечера, понимая, как Немирович тянется к нему, Сталин обернулся к
Владимиру Ивановичу:

- А вот как вам кажется: опера Глинки "Жизнь за царя" имеет право на
то, чтобы быть восстановленной на сцене Большого театра?

Немирович-Данченко растерянно прищурился, поправил "бабочку" и в
задумчивости откинулся на спинку стула.

Сталин, улыбнувшись, придвинулся к нему еще ближе:

- Говорите правду, Владимир Иванович... Мне - можно, другим -
рискованно.

- В конечном счете это опера не о царе, но о мужике Иване Сусанине. Это
гордость русской классики, Иосиф Виссарионович. Восстановление этой оперы
вызовет восторг артистической Москвы...

Сталин достал трубку, закуривать не стал, спросил задумчиво:

- И Мейерхольд будет в восторге?

- Конечно!

Сталин покачал головой:

- Хм... Любопытно... Впрочем, если Троцкий так поднимает на щит
Есенина, почему бы Мейерхольду не повосторгаться Глинкой?

О Немировиче подумал: "Чистый человек, весь наружу, наивен, как
ребенок".

...Спустя почти десять лет генсек предложил на Политбюро восстановить
оперу Глинки, переименовав ее в "Ивана Сусанина".

...Мехлис позвонил Самуилу Самосуду - в ту пору ведущему дирижеру
театра - и сказал, что эту оперу будет готовить Голованов, заметив:

- Кстати, вас правильно поймут, если вы порекомендуете заслуженную
артистку Веру Давыдову на роль в этом спектакле...

Мехлис знал, что это будет приятно "хозяину", поэтому решение принял
самостоятельно: "кто не рискует - тот не выигрывает..."

Спустя некоторое время Сталин, - зная все обо всех заслуживавших
мало-мальского внимания, - позвонил домой больному, затравленному
Булгакову: "Может, вам поехать в Париж? Отдохнете, подлечитесь, как бы
здесь не доконали, а?"

Булгаков ответил, что русский писатель умирает дома, за любезное
предложение поблагодарил, и только; странный человек; насильно мил не
будешь.

Положив трубку, Сталин тем не менее усмехнулся: завтра об этом звонке
будут знать в Москве; что и требовалось доказать.

...Я никогда не забуду руки Сталина - маленькие, стариковские уже,
ласковые...

...Звонок "вертушки" раздался около одиннадцати; отец подошел к
аппарату - точное подобие того, что стоял в ленинском кабинете, копия с
фотографии Оцупа.

- Слушаю.

- Бухарина, пожалуйста.

- Его нет, - ответил отец, дежуривший в кабинете редактора "Известий".

- А где он?

- Видимо, зашел к Радеку.

- Спасибо.

Голос был знакомым, очень глухим, тихим.

Через две минуты снова позвонили:

- Что, Бухарин не вернулся? У Радека его нет...

- Наберите номер через десять минут, - ответил отец, - я поищу его в
редакции.

Он, однако, знал, что Николай Иванович уехал к Нюсе Лариной, своей
юной, красивой жене, матери маленького Юры: поздний ребенок - родился,
когда Бухарину исполнилось сорок семь, копия отца, такой же лобастый,
остроносенький, голубоглазый.

Отвечать по "вертушке", что редактора нет на месте, - невозможно:
руководители партийных и правительственных ведомств могли разъезжаться по
домам лишь после того, как товарищ Сталин отправится на дачу; обычно это
бывает в два-три часа утра, когда на улицах нет людей, абсолютная гарантия
безопасности во время переезда из Кремля за город.

Отец поэтому решил - от греха - уйти из кабинета, где стояла
"вертушка". Тем более в типографии у дежурного редактора Макса Кривицкого
возникли какие-то вопросы, есть отговорка: перед самим собой, не перед
кем-то...

Вернулся он что-то около трех, лег на диван, положив под голову
подушку-думку Николая Ивановича, - тот привез ее из Америки, спал на ней в
тюрьме, куда его посадили в семнадцатом: не хотели пускать в Россию,
знали, что этот человек может стать одной из пружин новой революции,
страшились...

В три часа снова раздался звонок "вертушки". Голос был тот же, тихий,
глухой:

- Алло, простите, что я вас так поздно тревожу, это Сталин говорит...

Отец, испытывая звенящую горделивую радость, сказал, что он счастлив
слышать Иосифа Виссарионовича, какие указания, что следует сделать?

- Бухарина, видимо, в редакции уже нет? Пусть отдыхает... Тем более
сегодня уже воскресенье... Ваша фамилия? Кто вы?

Отец ответил, что он помощник Бухарина, заместитель директора
издательства "Известий".

- Вы в курсе той записки, которую Бухарин направил в Политбюро? -
спросил Сталин.

- Мы готовили ее проект вместе с Василием Семеновичем Медведевым.

- А не Бухарин? - Сталин чуть усмехнулся.

- Николай Иванович попросил нас сделать лишь экономические расчеты,
товарищ Сталин.

- Завтра в три часа приезжайте ко мне на дачу, вас встретят, передадите
Бухарину и редколлегии мои соображения по поводу записки...

...Я отчетливо помню, как отец усадил меня в свой маленький "фордик" -
подарок Серго Орджоникидзе за организацию выставки "Наши достижения к XVII
партсъезду".

Называли эту машину "для молодоженов с тещей", потому что впереди было
два места для шофера и пассажира, а сзади откидывался багажничек, куда мог
поместиться третий человек; вот журналисты и шутили: "Там будет сидеть
теща с зонтиком, чтобы не промокли во время дождя", - "фордик"-то был
открытый, без крыши...

...Через восемнадцать лет, в январе пятьдесят четвертого, когда
приговор по делу отца, осужденного особым совещанием на десять лет
тюремного заключения во Владимирском политическом изоляторе, был отменен и
его вернули в Бутырку, меня вызвал полковник Мельников, ставший - во время
переследствия - другом отца.

- Обыск проводили только в вашей квартире? - спросил он.