же начали доедать то, что осталось от ужина. Гиацинтов подошел к Исаеву,
лежавшему рядом с Тимохой, нагнулся над ним и долго, неотрывно смотрел в
лицо Максима Максимовича. А тот сладко посапывал, и ни один мускул в его
лице не дрогнул, и ресницы лежали большими тенями на щеках: спокойно спал
Исаев, как ребенок.
он не дышал, отошел назад и, сев на скамью, стал в задумчивости барабанить
пальцами по столу опереточный мотивчик.
по буеракам и взгорьям, медленно бредут части разбитой
Народно-революционной армии, выходящей из окружения. На обочине, по пояс в
снегу, воткнуты два голых трупа народармейцев. Они облиты водой и
заморожены белыми насмерть. Один держит в зубах табличку, на которой
написано: "На Москву". А у второго к груди прибита дощечка со стихами: "У
кого ж... не драта, голосуй за демократа". Белые так себя стали называть -
демократами, это Николай Дионисьевич Меркулов придумал, слово-то очень
мужику нравится - непонятное и со смыслом.
сугробах, воронье кружится над убитыми бойцами, мертвая тишина, и только
усталое шарканье сотен и сотен подошв по бугорчатому, порыжелому льду
дороги.
кого-нибудь из стариков, он остановится, скрючится посреди дороги и долго
будет стоять так, позеленев, пока, наконец, отдышится и сможет сделать
первый шаг - дальше, на запад.
только послышалась людям песня. Боевая, с присвистом и задором. Ни дать ни
взять как на параде в мирное время. И бойцы, шедшие по унылой, бесконечной
зимней дороге, не смели поднять голову или остановиться, потому что
изнурительное многодневное отступление притупляет и успокаивает, оно
принимает в себя и несет целый день - до случайного ночлега или до смерти,
когда вьюга подует еще сильней и негде будет обогреться. Оно, это
движение, безнадежно монотонно, его нельзя нарушать остановкой, потому что
в этой монотонности и есть надежда на спасение.
глядеть, каждый смотрит в небо: оно не обманет, оно молчаливо, но в нем
сейчас - песня.
шапках, как у буденновцев, шинельки на них ладные, рукавицы теплые. И шаг
печатают, будто на параде, а впереди, рядом со знаменем, - командиры. И
песню ревут так, что воздух трясется.
марлей рукой, висящей на перевязи.
руками, их трогают, просто трогают, чтобы убедиться в яви, чтобы набраться
от них силы, чтобы распрямить плечи.
обмороженных и раненых героев. Проходят с песней и шаг печатают по
мерзлому снегу.
сейчас останавливаются. Сначала нерешительно топчутся на месте, потом,
словно по команде, поворачивают голову вслед прошедшему полку, а потом -
кто бегом, а кто, взвалив на плечи товарища и еле-еле передвигаясь, -
отправляются следом за прошедшим полком, к передовым, откуда только что
откатывались, - на восток.
очередь. Купцы, журналисты, командиры, крестьяне, железнодорожники. Но у
дверей вагона два народармейца в тулупах молча преграждают штыками дорогу
всякому, что бы тог ни объяснял. На соседних путях из теплушек выгружаются
все новые, прибывшие из тыла части: люди, кони, пушки. На громадной и
наполовину сожженной артиллерийскими обстрелами привокзальной площади
перекрикиваются молоденькие комвзводы, выстраивая бойцов поротно. Возле
вокзала стоят походные кухни, и повара разливают в миски дымящийся на
морозе суп людям, только что вырвавшимся из окружения. Среди оборванных и
обожженных бойцов ходят медсестры в высоких колпаках с красными крестами,
и среди этих окровавленных и заросших людей они кажутся такими чистенькими
и ломкими, что даже боязно за них. К наскоро построенной бане стоят в
очередь бойцы с шайками, мылом, вениками и новеньким обмундированием. В
очереди шутки, смех, мужичий молодой заигрыш - кто кого плечом в сугроб
подтолкнет, а кто снежку сыпанет за ворот... Горят костры, выстреливают
окрест себя пулеметными красными взбрызгами. У костров проводят беседы
агитаторы, возле крестьянских повозок, в которых из деревень привезли муку
и мясо, перекатывает гармоника - словом, все оживлено тем особым,
несколько лихорадочным ожиданием, которое обычно предшествует всякому
большому сражению.
исхудавший и состарившийся, лежит Постышев. Он часто кашляет, и тогда
кажется, что в нем сейчас установлен испортившийся музыкальный инструмент
- так долго хлюпает и повизгивает у него в бронхах.
что для нас не важно, кто человек: русский ли, китаец, американец, или кто
любой. Правильно говорят белые.
разве белые могут правильно говорить?
не могут.
сплошное самообливательство грязью. На газетной странице красный должен
быть во всем и завсегда умней и сильнее белого!
как ты объяснишь бойцу, от кого это он драпал тысячу верст на запад -
голодный и больной? От какого такого глупого и неумного врага он отступал
и сдавал ему родную землю? Ладно, валяй дальше, спорить некогда. Правильно
говорят белые: нам, красным, не важна национальность, нам важно - рабочий
ты или эксплуататор. Вот что нам важно. Белые твердят, что они -
националисты, что они против красных под старым русским знаменем идут,
воюют за русскую родину, а не за всемирный интернационал. Это верно, что
они националисты, это верно, что они идут под старым русским знаменем,
только чьи у них в руках винтовки? Только чьи на них шинели? Только откуда
к ним подошли пушки? Только отчего это они с народом рассчитываются
японскими оккупационными иенами, откуда они у белых?
Блюхера, заговорил Постышев, - как это можно Кремлю грозить кулаком из
Хабаровска? И еще он меня спросил: откуда это у белых появилось столько
иностранного добра? Чем расплачиваться-то? Россией?
внутри?
площади, за уголком, дым из труб штопорит? Это саперы вчера сруб поставили
специально для санпропускной бани.
все станет хорошо, точно знаю. Верно, товарищ тушинский вор?
что папаша меня Гришкой назвал? Я уж в прошлом году ходил в исполком -
думал псевдоним взять. Просил старикашку делопроизводителя переписать меня
с Отрепьева на Энгельса - так он чуть со страху не окочурился...
Лондон Джек
Маккэфри Энн
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк