Чтение 40–й страницы книги ~Петровка, 38~

- Что, - спросил Валя сестру, стоявшую все время возле него с
нашатырем и шприцем, - дрянь дело?

- Да что вы, - ответила сестра, - пустяки...

- Вам артисткой быть, - вздохнув, сказал Валя, - а не сестрой. - И
закрыл глаза.

Профессор Гальяновский кончил мыть руки и попросил хирургическую
сестру:

- Поторопите, пожалуйста, Галину Васильевну.

- Она побежала звонить...

- Что?

- Этот человек работает вместе с ее мужем. Он тоже не приехал сегодня
ночью домой.

- Ну?

- Она волнуется.

- Но я не могу оперировать один, как вы полагаете?

- Сейчас я пойду за ней.

- Да уж, пожалуйста.

Галина Васильевна сидела у телефона и слышала длинные гудки: в
квартире все еще никого не было. Где же Садчиков? Тогда бы их привезли
вместе. Валя. Бедный мальчик. Он так и не узнал ее. Господи, неужели он не
выживет? По-видимому, нет. А может быть, Садчиков в другой клинике? "Какая
же я дура! Садчиков, милый мой, прости меня!"

Она достала записную книжку и быстро пролистала страницы...

"Я позвоню к нему в отдел, - решила Галина Васильевна, - они же
знают..."

Но и в отделе никого не было, а других телефонов она не знала и если
бы даже знала, то наверняка не стала бы звонить, страшась услышать ответ,
которого она так боялась.

- Галина Васильевна, - окликнула ее сестра, - он очень нервничает.

- Боже мой, - сказала Галина Васильевна и прижала к груди руки. - Я,
наверное, не смогу...

- Он же один... Он ждет вас...

Галина Васильевна опустила трубку на рычаг и пошла в операционную.

Валя лежал без движения. Лицо его было желтым, словно высеченным из
слоновой кости. Скулы заострились и стали как у покойника. Он уже не
дышал, потому что через горло ему ввели трубку управляемого дыхания, и
анестезиолог Татьяна Ивановна монотонно надавливала на красную грушу,
через которую в легкие шла жизнь.

Все тело Рослякова было укрыто простынями и салфетками, и только,
будто поле сражения, ограниченная всем белым, выпирала часть его груди с
маленькой красной дыркой, от которой пахло жженой бумагой.

Профессор, оперируя, тихо матерился. Галина Васильевна давно привыкла
к этому, и, если профессор молчал, ей было как-то не по себе. Сейчас,
вскрыв полость, профессор работал молча, и Галина Васильевна видела, как у
него - от затылка вниз - густо краснела шея. Ей даже было видно, как
кровь, пульсируя, скатывалась под кожей от шишковатого блестящего затылка
вниз, к сильной, бычьей шее.

Легкое у Вали было чистое, гладко-розовое, почти совсем без черных
пятен от табака, которые были у всех мужчин, ложившихся на этот стол.

"Он же спортсмен, - вспомнила Галина Васильевна. - Садчиков говорил,
что он мастер спорта".

Профессор сделал еще несколько быстрых надрезов, и открылось сердце.
Оно билось неровно, иногда сжималось, делалось маленьким и замирало, а
потом вдруг, будто заторопившись, начинало сокращаться лихорадочно-быстро,
судорожно. Пуля повредила сердечную сумку, и поэтому сначала ничего нельзя
было понять из-за большого сгустка синей крови.

Профессор очень быстро осмотрел раненое сердце Рослякова.
Поморщившись, выругался, потому что увидел маленькую ссадинку, шедшую по
краю. Такая ссадинка на руке безболезненна, ее прижигают йодом, да и то в
крайнем случае. О таких ссадинах детям говорят: "До свадьбы заживет". А
здесь, на сердце, она была смертельной, и никто не мог поручиться за то,
что сердце не остановится, как только они начнут зашивать его маленькими
нетравматическими иглами.

Профессор вытянул правую руку, и, когда сестра положила в его ладонь
иглу, он, хищно прищурившись, снова стал разглядывать сердце, а после,
покачав головой, взглянул на Галину Васильевну и начал осторожно зашивать
красную пульсирующую ткань. И каждый новый прокол - чем дальше он
продвигался к концу ссадины - Галина Васильевна воспринимала как некий
сплав трагического и счастливого: шансы на спасение Рослякова
увеличивались, но одновременно увеличивалась опасность. Ломался режим
работы сердца, оно могло захлебнуться кровью, оно могло споткнуться и
замереть.

Садчиков и Костенко приехали в клинику через час после начала
операции, сдав Прохора в КПЗ. Они сели внизу, в приемном покое, и
закурили.

- Кофейку бы, - сказал Садчиков.

- Спать хочется?

- А н-нет? Две ночи как-никак.

- Попрыгай.

- Неловко.

- Как думаешь, вытянет Валька?

- К-конечно.

- А что они так долго возятся?

- Ты далек от м-медицины. Час у них - пустяки. Тут о-одну дамочку
шесть часов резали.

- Так то ж дамочку.

- Нездоровые у тебя н-настроения.

- Хочешь, вздремни полчаса.

- Не получится.

- Попробуй.

Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к
краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.

Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем
теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и
усталым. Он хотел спать, но в тоже время одна мысль билась у него в
голове: "Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват.
Должен был первым в окно прыгать я, а не он".

Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой:
"Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор
перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти
себе места, и все бы в нем кричало: "Я виноват!" А я знаю Вальку, это было
бы для него концом, трагедией".

Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:

- Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я
совсем ошалею. У меня есть т-трешница.

- У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.

- Нет, не надо...

- Я тоже есть не хочу... Сейчас я вернусь. Если уснешь - разбудить?

- К с-сожалению, я не усну.

- Я быстро.

- Хорошо.

Он вернулся с бутылкой "Гурджаани". Откупорил ее штопором,
вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.

- Нет, - сказал тот, - пей п-первым.

- За Вальку, - сказал Костенко.

Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось,
что каждый глоток за Вальку - как в детстве "за маму" и "за папу" -
обязательно принесет тому здоровье и жизнь.

- Держи, - сказал он, - твоя доля.

- За Вальку, - сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.

- Хорошее вино, - сказал Костенко.

- У грузин есть л-лучше.

- Там было только это. Что, оно тебе не нравится?

Садчиков усмехнулся:

- Д-да нет, н-ничего...

Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.

- Как дела? - спросил он. - Наши волнуются.

- Пока неизвестно.

- Это что, вы пили?

- Мы.