обречь себя на проигрыш.
возвращался на станцию, мне не повстречалась ни одна машина. Но они могли
проехать передо мной и сидеть на заставе. А сейчас - по времени это
сходится - подъезжают к Берлину. Так. Значит, я сразу требую очной ставки
с моим хозяином. Только наступать. Ни в коем случае не обороняться. А если
Мюллер спросит меня, где агент Клаус? Дома в столе должно лежать письмо.
Слишком явное алиби, но кто мог думать, что события выведут их именно на
пастора? Это еще надо доказать - с Клаусом. А время за меня".
- Дурашка, он думает, что своей медлительностью загипнотизирует меня, и я
начну метаться. Бог с ним. Пастор может заговорить, но это не так страшно.
Главное, Плейшнер предупредил наших о провале Кэт и о том, что Вольф начал
переговоры. Или начинает их. Наши должны дальше все организовать, если я
провалюсь, - они теперь понимают, в каком направлении смотреть. Мой шифр
Мюллер не узнает - его не знает никто, кроме меня и шефа. От меня шифр они
не получат - в этом я уверен".
отпечатка, - смотрите, какая занятная выходит штука. Эти пальчики, - он
подвинул Штирлицу первый снимок, - мы обнаружили на том стакане, который
вы наполнили водой, передавая несчастному, глупому, доверчивому Холтоффу.
Эти пальчики, - Мюллер выбросил второй снимок, словно козырную карту из
колоды, - мы нашли... где бы вы думали?.. А?
Мадриде, Токио, в Анкаре.
пропустим не только обед, но и ужин...
из самых действенных лекарств... Ну, вспомнили?
стану отвечать на ваши вопросы как арестованный. Если я не арестован - я
отвечать вам не буду.
"Не буду".
но Рольф задерживался, поэтому Мюллер сказал:
желательно по минутам, - что вы делали после телефонного разговора из
комнаты спецсвязи, куда доступ категорически запрещен всем?!
Значит, у него есть что-то еще. Значит, бить надо сейчас, чтобы он не был
таким уверенным дальше".
халатность и трусость надо предать народному суду, они оставили ключ в
двери и ринулись, как зайцы, в бомбоубежище, - я встретился с
партайгеноссе Борманом. И провел с ним более двух часов. О чем мы с ним
говорили, я, естественно, вам отвечать не стану.
по званию, да и по возрасту тоже.
отметил для себя Штирлиц. - А если так - у них нет улик, но они их ждут -
и от меня тоже. Значит, у меня еще остался шанс".
партайгеноссе Борманом?
понять меня правильно.
необходимости отвечать на третий вопрос...
вниз, Мюллер всегда считал, что удивительно чувствует время.
но не интересов рейха и фюрера.
русской радистки. И на этот вопрос вам будет ответить труднее всего.
я осматривал в кабинете у Рольфа - он подтвердит.
районном отделении гестапо еще до того, как чемодан попал к нам.
миллионов чемоданов, находящихся в берлинских домах, именно на том, в
котором русская радистка хранила свое хозяйство, обнаружены ваши пальцы?
Как это объяснить?
невозможно. И я бы на вашем месте не поверил ни одному моему объяснению. я
понимаю вас, обергруппенфюрер. Я понимаю вас...
даю вам честное слово, я отношусь к вам с симпатией.
я уверен, - где вы могли "наследить" на чемодане.
меня абсолютная зрительная память. Если бы я встречал ее раньше, я бы
помнил лицо. Нет, она нам не поможет...
начал копаться в нагрудном кармане, - вот это...
Плейшнер или трус, или растяпа, или провокатор. Сволочь! Мразь. Слюнтяй".
вышел из камеры.
Он испытывал это чувство несколько раз. Ему казалось, что он переставал
стоять на ногах, и тело казалось Штирлицу чужим, нереальным, в то время
как все окружающие его предметы становились еще более рельефными,
угластыми (его всегда поражало, как много углов успевал он находить в
такие минуты, и потешался над этой своей странной способностью), и еще он
точно различал линии соприкосновения разных цветов и даже отличал, в каком
месте цвет становился пожирающим, главным. Первый раз он испытал это
ощущение в 1940 году в Токио, поздней осенью, он шел тогда с резидентом СД
в германском посольстве по Мариноути-ку, а возле здания "Токио-банка"
лицом к лицу столкнулся со своим давнишним знакомцем по Владивостоку -
офицером контрразведки Воленькой Пимезовым. Тот бросился к нему с
объятиями, понесся через дорогу (русский - всюду русский; ко всему
приучается, только дорогу переходит всегда, нарушая правила движения.
Штирлиц после по этому признаку определял за границей соплеменников),
выронил папку и закричал:
когда-либо сможет обратиться к нему "Максимушка" вместо почтительного
"Максим Максимович". Это свойство русского человека за рубежом - считать
соплеменника товарищем, а знакомого, пусть даже случайного, - закадычным
другом, - тоже было точно подмечено Штирлицем, и поэтому он с такой
неохотой ездил в Париж, где было много русских, и в Стамбул, а ездить ему
в оба эти города приходилось довольно часто. После встречи с Пимезовым -
Штирлиц точно сыграл презрительное недоумение и отстранил тогда от себя
Волю брезгливым жестом указательного пальца, и тот, словно побитый,
подобострастно улыбаясь, отошел, и Штирлиц заметил, какой у него грязный
воротничок (точные цвета - белый, серый и почти черный на его воротничке -
он потом в порядке эксперимента воспроизвел на бумаге, вернувшись в отель,
и готов был побиться об заклад, что он сделал это не хуже, чем
фотоаппарат, - жаль только, не с кем было об заклад побиться), - именно
после этой встречи в Токио он начал жаловаться врачам, что у него портится
зрение. По прошествии полугода стал носить дымчатые очки - по предписанию
врачей, считавших, что у него воспалена слизистая оболочка левого глаза
из-за постоянного переутомления. Он знал, что очки, особенно дымчатые,
изменяют облик человека - порой до неузнаваемости, но сразу надевать очки
после токийского инцидента было неразумно, этому предшествовала
полугодовая подготовка. При этом, естественно, советская секретная служба
в Токио самым внимательным образом в течение этого же полугода наблюдала
за тем, не будет ли проявлен кем-нибудь из немцев интерес к Пимезову.
Интереса к нему не проявили: видимо, офицер СД посчитал фигуру
опустившегося русского эмигранта в стоптанных башмаках и грязной рубашке
объектом, не заслуживающим серьезного внимания.
ощутил в Минске, в сорок втором году. Он тогда был в свите Гиммлера и
вместе с рейхсфюрером участвовал в инспекционной поездке по концлагерям
советских военнопленных. Русские пленные лежали на земле - живые рядом с
мертвыми. Это были скелеты, живые скелеты. Гиммлера тогда стошнило, и лицо
его сделалось мучнисто-белым. Штирлиц шел рядом с Гиммлером, и он все
время испытывал желание достать свой "вальтер" и всадить обойму в
веснушчатое лицо этого человека в пенсне; и оттого, что это искушение было
физически столь выполнимым, Штирлиц тогда весь захолодел и испытал