компартиями социалистических стран, примкнул на самой последней его
стадии, после того уже, как Никита Сергеевич, р а з ы г р ы в а е м ы й
Сусловым, провел новые постановления против крестьянства, когда секретарям
сельских партячеек и руководителями райкомов (сельскохозяйственных) было
приказано развернуть кампанию за сдачу коров колхозам: "объясните народу,
что более выгодно получать бесплатное молоко на ферме, чем мучиться с
кормами, пасти, вручную доить". Так по самой идее крестьянского хозяйства
был нанесен еще один хрясткий удар. С тех пор и пошли н е в о д и т ь
Москву "плюшевые десанты" - крестьяне, которых отучили работать так, как
они привыкли спокон веку. При Сталине они жили и помирали в деревнях
беспаспортными крепостными, в город - ни-ни, за это каторга светит, только
какие сорвиголовы, окаянные смельчаки рисковали прорываться в столицу,
чтобы купить колбасу да сыр - узнает кто из соседей, в тот же миг напишут
куда следует, ну и "воронок" тут как тут - восемь лет по Особому Совещанию
за "экономическую контрреволюцию". Но когда Хрущев разрешил несчастному
классу-кормильцу получить паспорт, гарантировавший свободу передвижения по
стране, но при этом вновь начал отнимать у бесправных х о з я е в коров и
свиней, когда землепашец получил взамен за это возможность в з я т ь в
городе масло, сметану, колбасу, не вкладывая в т о в а р ту любовь,
сладостную усталость, силу, поэтическое рассветно-закатное время, что
вкладывали его дед и бабка, ситуация в стране изменилась кардинально; еще
более х р у с т к о затрещала казарменно-плановая экономика, начались
закупки зерна за границей.
повторял на каждой "встрече с тружениками села", что лишь избыточные
бюджетные вложения государства изменят облик деревни, только трактора,
грузовики, гигантские агрогорода, элеваторы, фермы, оборудованные по
последнему слову техники, определят перелом в сельском хозяйстве.
не позволил, обладал распутинской магией, действовал на Хрущева как удав
на кролика: когда дочь пыталась говорить, что Лысенко - хуже шамана,
Никита Сергеевич багровел, разве что ногами не топал, хоть детей своих
нежно любил), что лишь одно может спасти крестьянина: гарантированное
право собственности на землю, скот и корма. Ленин, введя нэп, не вложил в
сельское хозяйство ни единого червонца - просто на смену
продразверсточному грабительству пришел разумный налог. И признательный
крестьянин уже на второй год продналога ответил стране тем единственно,
чем мог ответить, - изобилием продуктов, ибо труд только тогда в радость,
когда видны результаты его, коими ты, хозяин, вправе распоряжаться по
собственному усмотрению, а не по приказу чиновного р ы л а.
особенно тщательно конспектировал его кооперативный план, но постоянно
соотносил это с ситуацией в Венгрии (эпизоды будапештского восстания
отложились в нем навечно; синдром этой памяти жил отдельно от него; он
никогда не мог забыть, как побелело лицо сына, когда тот увидел на фонаре,
перед воротами резиденции, тело "Пишты", их служителя по дому дяди
Иштвана, повешенного за ноги; мальчик постоянно играл с ним в шахматы. Он
всегда помнил последнюю встречу со сталинским гауляйтером Венгрии Матиасом
Ракоши; тот задумчиво говорил: "Вы сами еще не понимаете, что натворили на
двадцатом съезде..." Тем не менее, когда дети подросли, Андропов убежденно
повторял: "Однообразие - противоестественно; в равной мере это приложимо и
к социалистическим моделям"). С одной стороны, поработав в европейской
Венгрии, он видел воочию, сколь результативны кооперативные и единоличные
хозяйства, но, с другой, будучи я в л е н и е м, сформировавшимся в
сталинское время, он не мог отказаться от той схемы, которую вдолбили всем
и вся в стране: "лишь через совхозы и колхозы, а никак не через Личность
пахаря, общество может прийти к благосостоянию".
каплям выдавливаем из себя рабов, да никак выдавить не можем - сколько лет
уже, чуть не весь двадцатый век!), но и не мог соглашаться с тем, куда
повернул Хрущев:
собственности, хоть и бескровное, отличное от ужаса коллективизации, но,
тем не менее, безнравственное по своей сути, форма цивилизованного
сталинизма (если, впрочем, таковой возможен). И если кровавый вихрь
коллективизации (точнее - уничтожение крестьянства как основополагающего
фермента общества) можно было свалить на инокровный элемент, злокозненных
и вездесущих жидомасонов, п р о б р а в ш и х с я в ЦК в Октябре
семнадцатого или того ранее (вокруг Ленина много ю р к и х роилось), то на
кого сваливать эксперименты шестидесятых годов, когда страной правили
русские и - в какой-то мере - украинцы?
Сергеевич, героически провозгласивший (наперекор могущественным адептам
жесткого курса)
культа:
симпозиумы ученых о его теоретическом вкладе в сокровищницу
марксистско-ленинской мысли, премии мира - все это было чуждо Андропову и
как политику, и как личности.
сентиментальную чувствительность (это, кстати, несколько пугало, лидер
должен быть логиком, открытым всем точкам зрения и поэтому чуждым
сантиментам, которые таят в себе примат личных привязанностей), Андропов
все же решил поддержать его, тем более что тот обещал полную свободу рук
Косыгину с его экономической реформой, призванной передать предприятиям
права на действия, а не на слепое выполнительство пробирочно
спланированных приказов, спущенных из центра...
организовал именно он Андропов.
как д а в и л Косыгин, - своей неторопливой убежденностью, точностью
формулировок и совершеннейшим спокойствием, в то время как Брежнев
страшился камеры, фразы вязал с трудом тушевался, хотя внешне явно
выигрывал, - широкая улыбка, ямочки на щеках, заинтересованная
доброжелательность; Косыгин был сух, с годами его сходство с Керенским
сделалось совершенно разительным, одно лицо, разве только не было
постоянного п о р ы в а, столь свойственного первому русскому
социалистическому премьеру.
социалистических странах; тогда именно он и написал свои грустные стихи:
"Бывают всякие напасти, да, люди часто рвутся к власти, но и такая есть
напасть, что люди сами портят власть"
Щербицкого, битого Хрущевым; Рашидова - подружились в Средней Азии;
Кунаева, который работал с ним бок о бок во время "ссылки" в Казахстан
после смерти Сталина; передвинул из ВЦСПС на Москву Гришина, одним из
первых начавшего славословие нового в о ж д я; ввел в ЦК Романова,
поставил на важнейший отдел в аппарате Черненко - стародавнего помощника,
работавшего п о д ним в Кишиневе; оттуда же перетащил Щелокова, поставив
его на ключевой пост министра охраны порядка, обладавшего правом отдавать
приказы внутренним войскам и дивизии имени Дзержинского, расквартированной
в Москве.
Сталин захватил руководство вместе с теми, кто был с ним на критических
рубежах истории. Молотов в семнадцатом еще занимал, как и он,
антиленинскую позицию в вопросе войны, мира и сотрудничества с Временным
правительством. Тащил Ворошилова, Буденного и Мехлиса, работавших с ним в
Царицыне, откуда их всех вместе с треском отозвал Ленин; двигал вверх
Маленкова и Ежова, прошедших обучение в его секретариате.
лично; воистину инстинкт стаи. Хрущев на такое не шел; после того как
убрал Молотова, Кагановича, Маленкова, Булганина, Шепилова, Первухина,
Ворошилова и Сабурова, всю сталинскую рать, работал с теми, кого в ы н е с
л о наверх, не очень-то конструировал с в о е большинство, полагался на
то, что пришедшие вновь - с ним, и не потому, что он их назначил, но
оттого только, что верны предложенному им курсу... Лишь с Жуковым и
Фурцевой он поступил по-византийски, потеряв, кстати, в их лице своих
наиболее надежных сторонников... (Не тогда ли Суслов начал плести силки
дворцового переворота?!)
кошачьи, осторожные подвижки, Андропов понял, что тот работает методами
Сталина, - поры двадцатых годов, когда все перемещения верных людей в
конструировавшейся партийно-государственной Системе осуществляли Каганович
и Куйбышев, ведавшие л и ч н ы м и листками, хранившимися в
оргинструкторском отделе ЦК на Воздвиженке.
Брежнев, видимо, плавно спустит на тормозах решения XX и XXII съездов;
чувство благодарности было присуще ему; Сталин был его кумиром времен
войны, Сталин переместил его из Кишинева в Кремль, сделав секретарем ЦК,
он не станет завершать начатое Хрущевым дело, он, наоборот, отдаст должное
памяти великого кормчего, народу это угодно, дрожжи традиционного
самодержавия и оскорбленного в своей вере чувства народа ("мужик, что бык,
втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не вышибешь") дадут ему,
продолжателю великого дела, политический барыш - "прилежен памяти"; за это
одно многое простится и спишется, особенно когда экономика затрещит по
всем швам.
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия
Березин Федор
Жюль Верн
Корнев Павел
Сертаков Виталий