властно требовала от духовного пастыря земной позиции - "с кем ты?".
когда первая мировая война заполыхала в Европе, ему пришлось избрать
позицию, ибо человек не властен жить в обществе и быть свободным от него,
даже если живет он идеей служения богу. И Шептицкий определил себя,
обратившись к украинцам со словом земным, мирским, ясным: "Поднимайтесь на
борьбу за святую монархию Габсбургов, против Москвы, Парижа и Лондона!" В
мире, разделенном, словно бы разрубленном и кровоточащем, Шептицкий
оказался на той половине, которая говорила и думала по-немецки, с венским
ли акцентом, с прусским - это уже второстепенно. Паства Шептицкого -
украинцы, включенные в австро-венгерскую монархию, - была поднята им на
борьбу против своих же братьев на Востоке. Назови призыв к крови крестовым
походом за чистоту веры - казнят презрением потомки, хоть мир слишком
поздно сдает политику в исторический архив, стращая себя жупелом
"секретности". Казнят, казнят, Шептицкий понимал это, потому что призыв к
крови братьев, продиктованный идеей "чистоты веры", отбрасывал церковь к
временам инквизиции - тогда ведь тоже сжигали во имя "чистоты". Тактика
повседневности - политики, дипломатии, экономики - начала уродовать его
стратегию Духа. Политика европейских государств затягивала его, словно в
воронку, подводя к главному решению. Эта страшная воронка не позволяет
остаться в о з л е, она требует стремительности движения и статики не
прощает. Сказав "а" - нельзя не произнести "б". Щептицкий знал -
последовательность позволит в будущем о б ъ я с н и т ь линию, важно
только сейчас, начав, свято линии держаться. И он начал работу против
России не только как пастырь духовный, но и как человек, знавший структуру
армии. Он сказал себе тогда, что его борьба против России угодна Духу и
служит она пастве, ибо он хочет привести всех украинцев к европейской
культуре, оторвав их от душного и темного российского царства. Когда
русские поймут, что их украинские братья п р е у с п е л и, они не
преминут обратить себя в католическое униатство, ибо оно будет
подтверждено более высоким уровнем мирской жизни: сало - дешевле, сапоги -
прочнее, текстиль - ярче. Это была позиция. И когда царская контрразведка
уличила Шептицкого в шпионской работе против армии и увезла его в Киев,
тысячи людей во Львове скорбели о судьбе "украинского Моисея", попавшего в
лапы москалей. А когда после победы Февральской революции Шептицкий смог
вырваться в Вену и король Карл I наградил его "Крестом ордена Леопольда с
воинской декорацией", вся Австро-Венгрия устилала путь, по которому
медленно двигался "святейший кортеж", цветами славы, и сделано это было по
приказу императора, признавшего за Шептицким право на небо, ибо тот в свою
очередь подтвердил Карлу I его право на украинские земли не только словом,
но и своим страданием в русской, подконтрольной неволе. Шептицкий тогда
сгорал от стыда, потому что он-то знал, какая это была "неволя" -
апартаменты в киевском "Континентале", свой салон-вагон, покои в
Суздальском монастыре, люкс петроградской "Астории", - но он считал этот
свой стыд угодным всевышнему, потому что не он становился кумиром, не граф
Роман и не митрополит Андрей, но в е р а. Так говорил он себе, понимая,
что и это - неправда, что и это - уговор самого себя. И тогда-то возник
страшный вопрос: "А во имя чего?" Вопрос этот приходит к человеку
с о с т о я в ш е м у с я, и ответ на него может оказаться поворотным
пунктом в дальнейшей его судьбе. У Шептицкого так не вышло: он ехал во
Львов вместе с эрцгерцогом Вильгельмом Габсбургом, который прикладывался к
его руке и был почтителен до сладости, но митрополит знал, что именно этот
человек должен стать "Василием Вишиванным" - новым "украинским гетманом",
и тогда-то Шептицкий снова, как в разговоре со Шлоссбергом, до ужаса
близко ощутил свою малость и свой потолок, и не видел уж он неба...
подвергать его анафеме; звать к битве против поляков, а потом ездить в
Варшаву для сановных бесед со своим врагом Пилсудским; приходилось ему
поддерживать Петлюру, а потом, прокляв, лишать своей поддержки; давать
благословение Скоропадскому, а потом лишать его дружбы своей и милости;
любезно беседовать с Пуанкаре, с тем, против которого он поднимал гнев
украинцев; пожимать руку Гуверу, миллионы которого были обращены против,
любимого австрийского императора Карла; со многим ему пришлось смириться,
многое пришлось ему п р и н я т ь - одного лишь Шептицкий принять не мог
и не желал: большевизма, который казался ему самым сатанинским злом на
земле.
и церквей и как листва на платанах делается прозрачной, желто-зеленой, и
слышит он выстрелы и треск мотоциклетных моторов, и знает, что сейчас
сюда, к нему, придут немцы.
Гитлер начал сажать в концлагеря священников, стал иначе смотреть на
Шептицкого: давно уж должен был стать он кардиналом, но так и не стал, был
обойден милостью папы - недостойно святой церкви поддерживать "пронемца" -
сиречь г и т л е р о в ц а.
определить позицию, и снова стать против тех, кто Гитлера считает
антихристом, а таких - весь цивилизованный мир, а он ничего, отныне и
вечно, не сможет противопоставить немцам, и возразить он не сможет им,
потому что, избравши раз линию, надо ей следовать, и будь проклята эта
линия, и эти немцы, и эта страшная жизнь, которая требует от каждого
открытой определенности и оборачивается взлетом ли, падением ли, но только
не о б ы ч н о с т и ю, для тех лишь, кто деятелен и кто смог перекричать
других, - все остальные обречены на забвенье.
разбитость в теле и робость в себе самом, в своем духе. Оберлендер вылезал
из коляски по-немецки обстоятельно, и не было в нем высокого волнения.
Следом за первым мотоциклом во двор Святоюрской церкви влетели еще
мотоциклы, и на втором сидел капеллан "Нахтигаля" отец Гриньох в серой
военной немецкой форме, и он побежал на крыльцо, и его узнали служки, и
склонились к его пыльным, в бензиновых потеках рукам, и он не успел даже
толком спросить, где отец Андрей, как его подхватили, повели в покои, и
невдомек было маленьким служкам, что отец Андрей сейчас сидит в тяжком
раздумье и сердце его сжато тисками странной боли, с в о е й боли, которую
нельзя показывать никому, особенно малым мира сего.
им мягкой своей улыбкой, и они подошли к руке, и ощутили горький запах
ладана, и Шухевич заплакал, и не скрывал своих слез, и Шептицкий положил
руку на его пыльную, жесткую голову, и закрыл глаза, потому что в них была
сейчас жалость к себе: после императоров, кардиналов, министров он
снизошел до этих м а л е н ь к и х людей, которые отныне с м е ю т
входить к нему в покои на рассвете, и поднимать его кресло, и выносить его
на балкон, и показывать его толпе солдат, которые заполнили всю площадь
перед домом, и как же сияют счастьем их глаза, как много их, какая сила за
ними, и как з е м н ы они, склоняющиеся перед ним коленопреклоненно...
поверил в свое изначалие, в то, что может вернуться прежнее, когда он был
ч и с т, опираясь на свою силу; что-то горячее застило глаза ему, и он
ощутил свою силу в силе этих солдат чужой армии, но одной с ним крови, и
он простер руки, и послал благословенье, и слезы были в глазах легионеров,
и слезы были в его глазах, и тишина была, и грянул колокол, и пронесся
вздох - освобожденный вздох с в е р ш е н ь я, и затрещали мотоциклетные
моторы, и взбросили свои жилистые тела легионеры в седла, и понеслись по
утреннему городу, по пустым и затаенным улицам - вершить свою правду и
суд, утверждать новую владу... Ведь они получили благословенье, они
т е п е р ь могут, они все м о г у т теперь, ибо бремя с их плеч снято
в ы с ш и м, тем, чего у самого Щептицкого никогда не было, - оттого он и
ощущал в себе пустоту.
фамилией. Поселился он на конспиративной квартире, в доме напротив своего
родного Политехнического института - он знал здесь все проходные дворы,
похожие на гулкие колодцы, где вместо пахучих желтых бревен - тяжелый
камень. Но схожесть с сельским, милым сердцу Бандеры колодцем оставалась,
и только потом уже "вождь" понял, отчего это было: балкончики, увитые
плющом и горошком, возвращали его к отчему дому в деревне.
большевики, уходя, порушили электростанцию - замерли трое телохранителей
из оуновской СБ, "службы безпеки". Бандера и Ярослав Стецко сидели в
прокуренной комнате, окна которой выходили в тихий дворик, и молчали -
один листал книгу, не понимая, что в ней написано, другой завороженно
смотрел на громоздкий телефонный аппарат. Время тянулось ш е р ш а в о и
слышно. Сейчас решалось главное: Бандера отдавал себе отчет в том, что
тот, кто завоюет Святоюрскую гору, тот завоюет власть. Он отдавал себе
отчет в том, что Шептицкий, духовный пастырь Мельника, его давний
покровитель, должен принять решение сложное и бескомпромиссное: или он
поддерживает украинских борцов, первыми вошедших во Львов под знаменами
национальной свободы, или он лишает их поддержки; то, что он благословил
сотню легионеров - лишь первый шаг; сейчас он должен благословить одного
Бандеру, именно Бандеру, а никак не Мельника, сидящего в далеком
краковском тылу.
Сеник-Грибовский прибыл во Львов так же нелегально, как и он, Бандера, с
определенным заданием: уничтожить его, вождя ОУН-Б, прошить игольчатой
автоматной очередью, взорвать, подложив в номер гостиницы маленький
Шилова Юлия
Махров Алексей
Бажанов Олег
Конюшевский Владислав
Мурич Виктор
Круз Андрей