обещание народу, данное Пероном перед выборами; это не так уж и трудно;
его нелюбовь к нам - нескрываема; там, в столице, мне придется ходить по
острию бритвы, особенно после публикации в Лондоне; те документы, что мне
передал Роумэн о ликвидации Мюллером несчастного Рубенау, - косвенны; все
равно можно манипулировать: "нацистский палач на службе у русских", вот
ведь какая незадача, вот почему приходится оглядываться на каждом шагу...
А вообще-то ужас: я своей любовью к России, тоскою по ней в нынешнем моем
качестве - если состряпать против меня дело по обвинению в устранении двух
несчастных - могу причинить ей только зло. Я должен понять, что из себя
представляет президент "Ассоциации" Пьетрофф; как же зло говорил о нем у
генерала Оцупа в Мадриде Артахов, с какой ненавистью... Я должен, я обязан
принять, наконец, решение, я все еще чего-то медлю с принятием решения, я
сам себя обманываю, потому что сердце мое уже там, в Аргентине, но ведь
помимо сердца у человека существует разум, будь он неладен, и этот
холодный, отрешенный от тела разум подвигает его на то, чтобы задержаться
здесь и непременно связаться с Роумэном, потому что, видимо, с е т ь наци
значительно более сильна, чем можно было предполагать: подсадить в самолет
испанской авиакомпании Ригельта, успеть за каких-то два или три часа
оформить для него билет и паспорт могла только могущественная организация
с блестяще налаженной с и с т е м о й работы - четко атакующей, мобильной
и глубоко законспирированной".
окна, Штирлиц положил на мраморный столик рядом со своей чашкой две монеты
и поднялся.
вождь Джонни, спасибо за то, что ты так понятно переводил ее, и тебе
спасибо, Шиббл, никто бы меня не отвел в сельву к этой кудеснице, кроме
тебя, спасибо вам всем за то, что я так легко поднимаюсь и во мне нет
страха от предчувствия боли, спасибо вам за то, что я снова почувствовал
себя солдатом, это прекрасное мужское самоощущение, нет его лучше,
особенно если ты далеко от дома, один среди чужих".
подошла женщина (тоже креолка, очень смуглая), и спросил:
допоздна, что-то пишет, он ведь сочиняет статьи и книги...
он пишет?
трудится, совершенно не думает об отдыхе...
уделить мне немного времени...
второй этаж в комнату двести три - двести четыре: "Сеньор Пьетрофф ждет,
не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании строго следят
за порядком..."
тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза маленькие, куньи, очень
острые; улыбка на лице была какой-то о т д е л ь н о й от пронзительного,
умного, но постоянно настороженного взгляда.
Присаживайтесь.
сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы говорите на
нашем с вами языке". Но он не ответил ему по-русски, чуть улыбнулся,
покачал головой и сказал по-английски:
английском. - Я почти не говорю на вашем языке. Только по-испански и
кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам...
Штирлиц.
- это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо - он взял листочек бумаги -
от отца Дмитрия... Вы только посмотрите, какова судьба! Хотя вам это
неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело...
книге.
Пьетрофф. - Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: "Я был запрещенным
в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить
прощение, то здесь - у кого? Один храм, вакансий нет, да и с
пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская... Пришел к родственнику,
тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил ночевать в подвале, где
топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и одеяло... Что ж
делать, поселился. Начал подыскивать работу, а как ее найдешь, когда
профессия у меня - прощать грехи людские, причащать да крестить? Однажды
родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а силы мне не
занимать, потому саном, кстати, я и поплатился... Американец говорит, что
у него есть хороший "джоб"..." Это работа, да? - спросил Пьетрофф. - У
меня тут словаря нет.
ее дать. "И вдруг тр-рах! - прямо мне в подбородок. Я упал. Ах, думаю, ты
так?! Поднялся, развернулся и по-русски - как врежу американцу в ухо. Он и
брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит: "Едем, мне такой и нужен".
Оказалось, он секретарь богатого американца, который в Венсене зверинец
держал - тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену и обезьян всех
пород. Секретарь объяснил, что звери приученные, по свистку выходят из
клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. "Только
кормить их трудно. Сила нужна. Для этого вас и нанимаем". Ладно, что ж,
покормлю. Объяснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру
и леопарду, надо принять душ, чтобы никаких человеческих запахов не
осталось, только запах цветочного мыла, зверей от него воротит, потом
тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб
выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет... Поначалу я к
зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул и начал заглядывать к ним,
напевая. Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в месяц
хотел зверей своих смотреть. Но и то с превеликой, судя по всему,
похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее
задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел,
но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот
туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и
редактор "Русской мысли" Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития.
Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн
очень животных любил", - Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: - вы знаете
такого писателя?
Эмиграция переиначила: "Толстоевского"... "Так вот, - продолжил он чтение
письма, - попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не
сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться
наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают
через забор - не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи,
обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю.
Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече - к великому его
удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее
- и себе в рот. Так и ели: одну - Куприн, а вторую - обезьяна... А после
Куприн и говорит: "Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит,
пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева "Проклятие зверя"?! Ну,
выпусти"" Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ,
протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и
отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с
таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь
мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и - деру! А он вдруг как зарычит!
Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только
попугай - с метр величиной, говорит, как мы, - стал хохотать,
приговаривая: "Мерд! мерд! мерд!". Ну, а назавтра меня погнали, сейчас
нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан
переплыть?"
горле комок.
увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром?
этой... От этого горького счастья...
ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или
Рио-де-Жанейро?
Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в
Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Апраксина Татьяна
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей