Чтение 3–й страницы книги ~Экспансия

закавыкой. Как ни мечтают привести ее ко всеобщему, обязательному для всех
порядку, - не получается, а сколько сил на это тратят, сколько людей
расстреливают, какие деньги вбухивают в статьи бюджетов?!

Штирлиц зашел в бар к Манолетте; по-прежнему пусто; как он умудряется
сводить концы с концами? Да и налоги платит немалые; видимо, система
приучает человека к оборотистости: отстань от конкурента хоть в малости -
крах, банкротство...

- Позволь мне позвонить, Манолетте?

- Можно подумать, что ты пришел только за тем, чтобы позвонить, -
усмехнулся старик. - Сначала получи свой "капуччини", а потом звони, куда
хочешь.

- Сегодня порядок изменим. Сначала я позвоню, а потом мы с тобой
жахнем, я угощаю, ладно?

Он набрал номер Отто Вальтера; тот ответил слабым, умирающим голосом;
господи, как можно так себя жалеть?! Выслушав Штирлица, разъярился, голос
стал нормальным, р у б я щ и м:

- Ну-ка, дайте ему трубку, этому сукину сыну!

- Я не могу дать ему трубку, х е ф е... Я у Манолетте... Пью кофе...
Он приказал мне уйти - я ушел. Приглашать его не намерен - у меня
идиосинкразия к таким соплякам...

- Он не идиот, - ответил Вальтер. - Он хороший парень, только нервов
не осталось, сами понимаете, чего ему стоило вырваться оттуда...

- Я не сказал, что он идиот, - Штирлиц вздохнул. - Идиосинкразия -
это форма аллергии... У меня аллергия на таких нервических барчуков.

- В конце концов, вы служите у меня, Брунн. И перестаньте
капризничать... Пусть его пригласит к аппарату Манолетте; дайте-ка старику
трубку!

- Он моложе вас, - Штирлиц отчего-то обиделся за своего приятеля. - И
не укладывается в постель, подхватив легкую простуду...

Голос Вальтера стал прежним - надтреснутым и поющим, словно на
собственных похоронах:

- Доживите до моих лет. Макс! Как вам не совестно так говорить?
Откуда в вашем поколении столько жестокости?

- Я всего на десять лет вас моложе, - ответил Штирлиц. - Одно
поколение... Вам пятьдесят семь, мне сорок семь - какая разница?

- Огромная... Когда-нибудь поймете... Не сердитесь на молодого
оболтуса... Нацисты попортили ему много крови... И дайте, пожалуйста,
трубку Манолетте...

Штирлиц обернулся к бармену:

- Тебя... Он попросит, чтобы ты пригласил к телефону его
родственника, паршивого барича...

Манолетте - хоть и держал в баре телефон уже четыре года - приложил
трубку к плечу, как и все деревенские жители, неумело, с некоторой
опаской:

- Ты еще не умер, мальчик? - прокричал он. - Вообще-то я не против!
Твои близкие должны будут угостить нас вашим немецким вином, оно мне
нравится, Отто!

Манолетте захохотал, пообещал сходить за Гансом и посоветовал Отто
кончать игру в дурака, скоро начнется самый бизнес, а он намылился в
Байрес, какой толк от эскулапов, одни расходы...

...Ганс, видимо, несколько отогрелся, потому что нос его не был уже
таким синим; не глядя на Штирлица, он подошел к телефону и набрал номер:

- Ты просил меня позвонить, дядя Отто?

Видимо, то, что он услышал, заставило его крепко прижать трубку к уху
и повернуться к Штирлицу и Манолетте спиной; несколько раз он хотел
возразить, но, видимо, Отто Вальтер грубо его обрывал; наконец, положив
трубку на стойку, Ганс, не глядя на Штирлица, сказал:

- Он просит вас к аппарату.

Голос у Отто снова был умирающий, в чем только душа держится:

- Макс, сейчас он принесет вам извинение... Выпейте с ним за мой счет
и позвольте мне, наконец, заняться здоровьем, оно того заслуживает...

- Хорошо, х е ф е... Пусть извиняется при Манолетте, мы выпьем за ваш
счет и попробуем вместе поработать... Но вы же меня успели немножко
узнать: если ваш родственник позволит себе такой тон и впредь, то, не
обижайтесь, я уйду, оттого что помню древних: если говорят, что
благороднее родиться греком, чем итальянцем, так пусть добавят: почетнее
быть рабом, чем господином...

Манолетте прищелкнул пальцами:

- Красиво сказано, Максимо!

Как все испанцы, он превыше всего ценил изящество слова; дело есть
дело, суетная материя, тогда как фраза, произнесенная прилюдно, таящая в
себе знание и многомыслие, останется в памяти навечно.

Ганси шмыгнул острым носом (Штирлицу казалось, что на кончике должна
постоянно дрожать прозрачная капля; воробей, а фанаберится), откашлялся и
сказал на ужасающем испанском:

- Простите меня, сеньор Брунн, я был груб, но это из-за холода...

- Да, к нашим холодам не так легко привыкнуть, - сразу же откликнулся
Манолетте, достав из шкафа три высоких стакана. - Но с помощью дона
Максиме вы здесь быстро освоитесь... Что будете пить?

- Вообще-то я почти не пью, - ответил Ганс, подняв на Штирлица свои
маленькие пронзительно-черные глаза, словно бы моля о помощи. - У нас в
семье это почиталось грехом...

- Да? - Манолетте удивился. - Вы из семьи гитлеровцев?

Ганси даже оторопел:

- Мы все были против этого чудовища! Как можно?! Мой дедушка -
пастор, он ненавидел нацистов! И потом Гитлер не запрещал пить! Наоборот!
Просто он сам ничего не пил... Другое дело, он преследовал джазы, потому
что это американское, не позволял читать Франса и Золя - евреи. Толстого и
Горького - русские, но пить он не возбранял, это неправда...

- А как с прелюбодеянием? - поинтересовался Штирлиц.

- Если вы ариец, это не очень каралось... Другое дело, славянин или
еврей... Ну и, конечно, для СС это было закрыто, Гитлер требовал, чтобы
коричневые члены партии соблюдали нравственный облик и хранили верность
семейному очагу.

Не врет, отметил Штирлиц, а в глазах испуг, здорово, видимо, его
накачал Отто, "орднунг мусс зайн"', не хами старшим, милок, не надо.

_______________

' "Во всем должен быть порядок" (нем.).

- Выпейте глоток вина, - сказал Штирлиц. - За это от дедушки не
попадет...

- От дедушки ни за что не попадет, его убили нацисты, - ответил Ганс
и прерывисто, совсем по-мальчишески вздохнул.

- За его светлую память, - сказал Манолетте. - Нет на свете людей
более добрых, чем дедушки и бабушки...

- Налейте ему розовое - "мендосу", - попросил Штирлиц, - оно очень
легкое.

Ганс выпил свой стакан неумело, залпом, видимо, решил быть мужчиной
среди мужчин; обстановка к тому располагала - изразцовая печь, завывание
вьюги за окном, угадывавшиеся в молочной пелене склоны гор, красные опоры
подъемников, торчавшие среди разлапистых сосен, двое пожилых мужчин в
грубых свитерах толстой шерсти, лица бронзовые, обветренные, в руках -
спокойная надежность, в глазах - улыбка и доброта.

- Замечательное вино, господин Брунн, - сказал Ганс. - Спасибо, что
вы посоветовали уважаемому сеньору налить в мой бокал именно этого
розового вина... Дядя Отто сказал, что мы можем пообедать за его счет, не
только выпить...

- Втроем? - поинтересовался Штирлиц.

Лицо Ганса вновь стало растерянным, совсем юношеским:

- Этого он не уточнил... Он просто сказал, чтобы мы выпили и
перекусили за его счет, он возместит...

- Значит, будем обедать втроем, - заключил Штирлиц. - Не можем же мы
пить втроем, а закусывать только вы и я?!

- Конечно, в этом есть определенная неловкость, но...

Штирлиц, сразу же поняв состояние Ганса, подвинул ему телефон:

- Звоните... Если ваш дядюшка ответит, что намерен расплатиться за
двоих, тогда я пообедаю с Манолетте, а вы закажите себе еду за собственный
счет.

- Не считайте меня полным остолопом, ладно? - Ганс снова озлился. - Я
приехал из американской зоны оккупации и научился вести себя
цивилизованно... В конечном счете можно предъявить дяде Отто счет за питье
на троих, а обед, который мы вкусим все вместе, будет означен как угощение
на две персоны.

Манолетте рассмеялся:

- У тебя пойдет дело, Ганс! Хорошо, что ты обтерся среди американцев,
эти люди знают, как надо делать бузинес.

- Чем занимались в з о н е? - спросил Штирлиц.

- Чем только не занимался, - Ганс, наконец, открыто улыбнулся, и лицо
его сделалось симпатичным и добрым. - Я и грузчиком был, и в газете
работал, в христианской, на нее американцы сразу выдали разрешение, и
экскурсоводом у тех солдат, что приезжали на воскресенья из Зальцбурга в
Вену, и директором фирмы проката штатского костюма и обуви... Я, кстати,
на этом и собрал деньги для поездки в Аргентину...

- Это как же? - поинтересовался Штирлиц. - Где вы доставали
гражданские костюмы? Сколько? Для кого?