Жорж Сименон

В случае беды

Изд. "Копирайт", 1997 г.

OCR Палек, 1999 г.

Глава 1

Воскресенье, 4 ноября.

Всего часа два назад, после завтрака, я стоял у окна гостиной, куда мы
перешли пить кофе, и стоял достаточно близко, чтобы ощутить холодную
сырость, которой несло от стекол. Неожиданно за спиной у меня раздался голос
жены:

- Поедешь куда-нибудь вечером?

Но для меня в этих простых, банальных словах оказалось столько скрытого
значения, как если бы за каждым из них таились мысли, которые ни Вивиана, ни
я не осмеливались высказать. Я ответил не сразу, но не потому, что сам еще
не знал, как поступлю, а потому, что на мгновение словно заглянул в тот
чуточку страшноватый мир, который, в сущности, более реален, чем
повседневность, и создает впечатление, что перед вами раскрывается обратная
сторона жизни.

Помолчав, я в конце концов выдавил:

- Сегодня - нет.

Жена знает, что у меня нет причин идти куда бы то ни было. Она угадала
это, как и все остальное; кроме того, она, вероятно, располагает информацией
о моих похождениях. Я не сержусь на нее за это, как и она не сердится на то,
что я себе позволяю.

В ту минуту, когда она задала мне вопрос, я сквозь завесу дождя, льющего
уже трое суток, - с самого Дня поминовения, если быть точным, - следил за
клошаром, который расхаживал под мостом Мари, для согрева хлопая себе по
бокам. Больше всего меня интересовала темная куча тряпья у каменной стенки:
я спрашивал себя, в самом деле она шевелится или так только кажется из-за
дрожания воздуха и движения воды.

Да, куча шевелилась, в чем я и убедился позднее, когда из-под лохмотьев
высунулись сперва рука, а потом и опухшее женское лицо в обрамлении
нечесаных волос. Мужчина прервал хождение, повернулся к подруге, о чемто с
ней перемолвился, а затем, пока она поднималась и усаживалась, достал
припрятанную между камнями наполовину опорожненную бутылку, протянул ей, и
она отпила прямо из горлышка.

В течение десяти лет, что мы живем на Анжуйской набережной острова
Сен-Луи, я не раз наблюдал за клошарами. Видел всяких, в том числе женщин,
но таких, что ведут себя как супружеская пара, - впервые. Почему это
затронуло меня, наведя на мысль о самце и самке, скорчившихся в своей лесной
берлоге?

Кое-кто, говоря обо мне и Вивиане, намекает на пару хищников; мне это не
раз повторяли и, уж конечно, обязательно подчеркивали, что у диких животных
самка всегда свирепей самца.

Прежде чем повернуться и подойти к подносу, на котором нам подали кофе, я
успел заметить еще одну фигуру - высоченного краснолицего мужчину, который
вылез из люка пришвартованной против нашего дома баржи. Накинув на голову
черный дождевик, без которого немыслимо было пускаться в насквозь промокший
мир, и держа в обеих руках по пустой литровой бутылке, мужчина спустился с
судна на берег по скользкой доске, заменявшей сходни. Он, два клошара да еще
желтоватая собака, прижавшаяся к почернелому дереву, - вот и все живое, что
можно было сейчас обнаружить на фоне пейзажа.

- В кабинет спустишься? - полюбопытствовала моя жена, когда я стоя пил
свою чашку кофе.

Я ответил "да". Мне всегда были ненавистны воскресенья, особенно
парижские, от которых я прихожу в состояние, близкое к панике. Меня тошнит
от перспективы торчания под зонтиком в очереди в кино или, к примеру,
прогулки по Елисейским полям, Тюильри и даже поездки по дороге на Фонтенбло
в бесконечном потоке машин.

Прошлой ночью мы вернулись поздно. После генеральной репетиции в театре
Мишодьер поужинали у "Максима" и закончили около трех утра в подвальном баре
поблизости от Рон-Пуэн [1], где собираются актеры и киношники.

Недосып я теперь переношу хуже, чем несколько лет назад. А вот Вивиану,
по-моему, никакая усталость не берет.

Сколько мы еще просидели в гостиной, не сказав друг другу ни слова?
Думаю, самое меньшее пять минут, а пять минут такого молчания - это долго. Я
как можно реже смотрел на жену. Вот уже много недель избегаю заглядывать ей
в лицо и всячески сокращаю наши тета-тет. Может быть, ей хочется выйти на
разговор? Мне уже казалось, что так оно и будет, когда я повернулся к ней
боком; она раскрыла рот, поколебалась, но вместо тех слов, которые ей
хотелось сказать, произнесла:

- Я буду у Корины. Если к вечеру передумаешь, можешь завернуть туда за
мной.

Корина де Ланжель - наша приятельница, которая умеет заставить говорить о
ней и у которой на улице Сен-Доминик один из самых красивых особняков
Парижа. У нее бывают оригинальные идеи, в частности ей пришла мысль завести
открытый дом по воскресным дням.

- Нельзя же считать, что все до одного ездят на скачки, да и жены редко
сопровождают мужей на охоту, - поясняет она. - Почему человек должен скучать
лишь оттого, что сегодня воскресенье?

Я покружил по гостиной и в конце концов буркнул:

- До скорого.

Затем прошел по коридору и перешагнул порог кабинета. Попадая туда через
галерею, я уже долгие годы испытываю странное чувство. Инициатива тут
принадлежала Вивиане. Когда квартира под нами пошла на продажу, жена
посоветовала мне купить ее и оборудовать в ней свою контору: нам уже
становилось тесно, особенно когда приходилось устраивать приемы. В одной из
наших старых комнат, самой большой, сняли пол и перекрытия, заменив их
галереей на высоте верхнего этажа.

Получилось очень высокое помещение с двумя рядами окон - и внизу, и
наверху, заставленное по стенам книгами и смахивающее на публичную
библиотеку, так что я лишь со временем привык в ней работать и принимать
клиентов.

Тем не менее в другой нашей старой комнате я облюбовал для себя более
интимный уголок, где готовлю свои речи и где стоит кожаный диван, на котором
можно вздремнуть, не раздеваясь.

Так я сделал и сегодня. Действительно ли я спал? Не уверен. В полутьме,
закрыв глаза, я, сдается, не переставал слышать, как бежит по трубе вода с
крыши. Вивиана тоже, по-моему, отдохнула в обитом красным шелком будуаре,
который она устроила себе рядом с нашей спальней.

Сейчас начало пятого. Жена, должно быть, кончает одеваться и, видимо,
зайдет поцеловать меня перед тем, как отправиться к Корине.

Я вижу, что у меня мешки под глазами. Я давно уже неважно выгляжу, и
лекарства, прописанные доктором Пемалем, нисколько не помогают. Тем не менее
я добросовестно глотаю капли и таблетки, пузырьки с которыми маленьким
арсеналом стоят перед моим столовым прибором.

Я всегда отличался большими глазами и головой такой крупной, что в целом
Париже найдется всего дватри магазина, где бывают шляпы моего размера. В
школе меня сравнивали с жабой.

Иногда надо мной раздается треск, потому что в сырую погоду дерево
галереи разбухает, и всякий раз словно застигнутый на чем-то
предосудительном, я вскидываю голову, ожидая увидеть спускающуюся Вивиану.

Я никогда ничего от нее не скрывал, но эту тетрадь все-таки спрячу под
ключ в ренессанском шкафу, что стоит у меня в логове. Прежде чем приступить
к записям, я проверил, не потерялся ли ключ, которым никогда не
пользовались, и действует ли замок. Мне надо будет также подобрать место для
ключа - скажем, за определенными книгами библиотеки: он настолько огромен,
что не уместится в кармане.

Я, вытащил из ящика письменного стола бежевую папку из лионского картона
с печатным грифом, воспроизводящим мое имя и адрес:

Люсьен Гобийо, адвокат Парижского апелляционного суда.

Париж, Анжуйская набережная, 17-а.

Сотни таких вот досье, более или менее распираемых драмами моих
подопечных, наполняют металлическую картотеку, которую содержит в ажуре м-ль
Борденав, и я долго не решался вывести свое имя на том месте, где на
остальных папках фигурируют фамилии клиентов. В конце концов я с иронической
улыбкой начертал там всего одно слово "Я".

В общем, я завожу досье на самого себя, и вполне возможно, что оно в один
прекрасный день пригодится. Несколько оробев, я медлил минут десять с
лишним, прежде чем написать первую фразу - меня подмывало начать, как в
завещании:

Я, нижеподписавшийся, в здравом уме и памяти...

Это ведь и похоже на завещание. Точнее, еще не знаю, на что это будет
похоже, и спрашиваю себя, не появятся ли на полях кабалистические знаки,
которыми я пользуюсь, общаясь с клиентами.

В самом деле мне свойственна привычка записывать, беседуя с ними, суть
того, что они выкладывают: правду, ложь, полуправду, полуложь, гиперболы и
фантазии, а закорючками, понятными только мне, я одновременно фиксирую свои
впечатления. Некоторые из этих закорючек походят на человечков или
бесформенные фигуры, - точно такими иные судьи исчерчивают свои блокноты во
время прений сторон.

Я пытаюсь смеяться над собой, не воспринимать себя трагично. Но разве это
уже не симптом того, что у меня появилась необходимость объясниться
письменно. С кем? Для чего? Представления не имею. В общем, в случае беды,
как выражаются милые люди, откладывающие деньги, чтобы не остаться ни с чем,
если дела пойдут плохо.

А могут ли они пойти по-другому? Даже в Вивиане я угадываю начисто ей