Чтение 14–й страницы книги ~Рука~

- Вы хотите сказать, что он мог покончить жизнь самоубийством?

- Не люблю этого слова... Он мог помочь судьбе.

- У него были неприятности?

- Не деловые... В этом смысле он преуспевал даже больше, чем мог
рассчитывать.

- В личной жизни?

- Тоже нет... Мы были хорошими товарищами... Он мне все рассказывал.
Я хочу сказать, почти все... Мы не притворялись друг перед другом.

Эта фраза тоже потрясла меня. Значит, существуют люди, которые не
притворяются друг перед другом? И ни этот ли немой вопрос был всегда в
глазах Изабель? Она надеялась, что я ей окончательно сдамся? Что я
наконец признаюсь ей во всем, что лежит у меня на душе?

Мона продолжала:

- Любовных приключений у Рэя было множество... Начиная с его
секретарши, этой рыжей дылды по имени Хильда.

Теперь эта Хильда следует в одной из машин траурного кортежа.

- Трудно объяснить, Доналд... Мне кажется, все дело в том, что он вам
бешено завидовал.

- Мне?

- Вы вместе учились. Он тоже мог бы стать адвокатом. К этому Рэй и
стремился, начав свою карьеру в Нью-Йорке... Потом он поступил в
качестве юрисконсульта в это рекламное агентство... Начал зарабатывать
уйму денег и понял, что заработает еще больше, если глубже войдет в дела
агентства.

Вы понимаете, что я имею в виду? Он стал дельцом. Мы сняли одну из
роскошнейших квартир на Сэттон Плейс и каждый вечер или принимали гостей
у себя, или сами куда-нибудь шли... В конце концов Рэю все опостылело...

- Он вам сказал об этом?

- Однажды вечером, сильно напившись, он признался мне, что с него
хватит быть марионеткой... Вы ведь знаете, как кончил его отец.

Я, разумеется, знал. Отлично знал Херберта Сэндерса в доме которого
часто проводил уик-энд, когда учился в Иеле.

Отец Рэя был книготорговцем весьма любопытного образца. У него не
было магазина в городе. Жил он в доме, выдержанном в стиле самой что ни
на есть Новой Англии, на дороге в Ансонию, и комнаты первого этажа его
дома были сплошь заставлены полками с книгами.

К нему приезжали не только из Нью-Хэвена, но и из Бостона и из
Нью-Йорка, да даже и из более отдаленных мест, а также присылали
бесчисленные заказы по почте.

В переписке он состоял с большинством стран мира, был всегда в курсе
всего, что издается в области палеонтологии, археологии и искусства,
особенно доисторического периода.

Были у него и еще две мании: он коллекционировал книги о Венеции и
кулинарные книги, которых, как он хвалился, у него набралось больше
шестисот названий.

Любопытный человек, которого я вспоминаю молодым, породистым, с
улыбкой одновременно благорасположенной и ироничной.

Первая жена, мать Рэя и Боба, оставила его и вышла замуж за крупного
землевладельца из Техаса. Он много лет жил одиноко, приобретя славу
любителя женщин.

Потом он вдруг женился на польке, никому не известной прелестнице
двадцати восьми лет.

Ему было тогда пятьдесят пять. Три месяца спустя, когда жена
отсутствовала, он, выстрелив себе в голову, умер среди своих книг, не
оставив ни письма, ни какоголибо объяснения своему поступку.

Мона повторила:

- Вы теперь поняли, что я хочу сказать?

Я отказывался верить. Рэй должен оставаться в моем сознании тем
человеком, которого я себе выдумал. Рэй жесток по отношению к самому
себе и к окружающим людям, честолюбив и холоден. Он - "сильный" человек,
потому я и отомстил ему, ненавидя в его лице всех сильных мира сего.

Мне не нужен был тот Рэй, которого мне подсовывала Мона, уверяя,
будто он разочаровался в деньгах и успехе.

- Вы, несомненно, ошибаетесь, Мона, я убежден, что Рэй был счастлив.
Ведь, подвыпив, человек часто впадает в сентиментальность.

Она пристально смотрела на меня, стараясь уяснить себе, кто из нас
двух прав - я или она.

- Нет, ему действительно все приелось... - продолжала она настаивать
на своем, - поэтому-то он и пил все больше и больше... Глядя на него, и
я пристрастилась к вину.

И она нерешительно добавила:

- В вашем-то доме я не осмеливалась пить, из-за Изабель...

Она прикусила язык, как бы испугавшись, что оскорбила меня. Тогда я
спросил:

- Вы боитесь Изабель?

- А вы разве нет? Рэй тоже перед ней робел. Он восхищался вами...

- Рэй мною восхищался?

- Он говорил, что вы вполне сознательно и умно выбрали ваш образ
жизни, что вам ни к чему оглушать себя каждый вечер предаваясь светским
развлечениям, заводя бесчисленные любовные интрижки.

А не издевался ли он надо мной?

Я был ошеломлен. Я представлял все себе совершенно иначе.

- По мнению Рэя, человек, способный жениться на Изабель, живущий с
ней изо дня в день...

- Но почему? Он вам объяснил почему?

- Разве сами-то вы не понимаете?

Ее удивила моя наивность, и я внезапно понял, чем объяснялось
поведение Моны по отношению ко мне все эти дни. Для нее сильным
человеком был я, а вовсе не Рэй.

Поэтому она совершенно естественно ждала от меня поддержки. Когда она
смотрела на меня, забившись в кресло, или прижималась ко мне плечом, в
этом не было чувственности.

- Я часто наблюдала за вами обоими, Доналд... С Изабель невозможно
фальшивить. Но и позволить себе хотя бы на секунду расслабиться тоже
невозможно. Это необыкновенная женщина, и надо быть необыкновенным
человеком, чтобы жить бок о бок с ней.

Это признание настолько сбило меня с толку, что я потом часа два не
смог уснуть.

- Вот у Рэя были и взлеты и падения, как, впрочем, у всех
обыкновенных людей... Вы не оставите меня одну, без помощи, теперь,
когда его не стало?

- Но, Мона, я только и думаю о том, чтобы...

Я хотел встать, броситься к ней, прижать ее к груди. Я был смущен,
возбужден, совершенно не владея собой.

- Успокойтесь... Она приехала...

Из снега вынырнул маленький "Фольксваген", который я купил жене для
ее хозяйственных поездок. Я видел, как Изабель вышла из гаража с сумкой
для провизии в руках, лицо ее было, как всегда, спокойным и ясным, щеки
слегка раскраснелись, голубые глаза, те самые глаза, которые не терпят
ни фальши, ни лжи, смотрели прямо и безмятежно.

Мне предстояло все пересмотреть сначала: Рэй восхищался мной.

Мона тоже восхищалась мной на свой лад, она в этом только что
призналась. А я-то, несчастный идиот, не осмелился в ту роковую ночь
коснуться ее руки, которая свесилась с матраса на паркет и так сильно
влекла меня к себе.

Мона, конечно, никак не могла бы догадаться, что ее слова о моих
взаимоотношениях с Изабель принесли мне избавление. Ведь когда-то я тоже
восхищался своей женой. Я даже боялся ее, боялся ее нахмуренных бровей,
тени, омрачавшей ее ясный взгляд, ее не высказанного словами осуждения.

Но она никогда не сказала мне ничего неприятного. Никогда ни в чем не
упрекнула меня.

Наверное, мне доводилось быть и неприятным, и несправедливым, и
смешным, и еще там каким-нибудь и в отношении нее, и в отношении наших
детей.

Никогда я не слышал от Изабель ни слова осуждения. И улыбка никогда
не исчезала с ее лица. Только глаза говорили. Но никто, кроме меня, не
умел читать в них. Для всех они оставались неизменно ясными и
безмятежными.

Что подумала бы Мона, если бы я ей признался:

- Я женился не на женщине, а на судье...

Рэй, вероятно, это чувствовал, и не жалел ли он меня больше, чем
восхищался мной? Разве что он заблуждался в оценке всего и всех.

Он, видимо, воображал, что я женился на Изабель, потому что я сильный
и способен все время подвергаться очной ставке.

На самом же деле все наоборот. С Изабель я продолжал, как в детстве,
держаться за материнскую юбку. Так сказать, все еще посещал школу.
Оставался всю жизнь бойскаутом.

Тем хуже для Рэя. Я-то ни о чем не сожалею, разве только о том, что
он несколько поубавил мою виновность. Я так сильно жаждал сознавать себя
его убийцей или хотя бы пособником.

Если Рэй даже и не сопротивлялся, если он принял смерть как
избавление, тогда драма, пережитая мной на садовой скамейке в ночь его
гибели, не имеет никакого смысла.

Мне было крайне необходимо, чтобы бунт мой был бы как можно более
полным и совершенно сознательным.

Я вовсе не барашек, как все обо мне думают. Я жесток, циничен,
способен не протянуть руку помощи своему лучшему другу, гибнущему в
снежном буране.

Пока он, сломав ногу, агонизировал, засыпаемый снегом, я курил
сигарету за сигаретой и вспоминал все те случаи, когда он, вероятно сам