Чтение 23–й страницы книги ~Рука~

Голливуда, чтобы играть на Бродвее.

С братьями Миллерами тоже почти обо всем уже договорились, и имя
Сэндерса давно уже сцарапано со стекол, где оно было написано рядом с
Миллер и Миллер. Остается уточнить некоторые детали.

Я никогда не спрашивал Мону, что она сделала с одеждой Рэя, с его
клюшками для гольфа, а также со всеми другими его личными вещами,
которых я больше не вижу.

Мы часто спускаемся позавтракать в ресторанчик, что на первом этаже,
где всегда садимся в один и тот же угол. Хозяин подходит к нам
поздороваться. Нас принимают за супружескую пару, и нам это кажется
забавным.

После обеда я почти всегда пускаюсь в путь, то по делам Моны, то по
моим собственным. Мы назначаем друг другу свидание в баре. Выпиваем там
мартини в качестве вечернего аперитива, предпочитая самое сухое.

Пьем мы изрядно, может быть, чересчур много, но никогда не
напиваемся.

- Где будем ужинать?

Мы идем наугад, пешком, случается, что Мона спотыкается на своих
высоченных каблуках и виснет у меня на руке. Однажды мы встретили
Джостина Грипе из Ханаана, одного из гостей на памятном приеме у старого
Эшбриджа. Он воздержался от поклона. Я обернулся одновременно с ним и
заметил его смущение.

Теперь весь Брентвуд, весь район будет извещен, что у меня связь в
Нью-Йорке. Узнал ли он Мону? Возможно, но не обязательно, ведь она была
тогда впервые у Эшбриджа, а вид у нее не слишком запоминающийся.

- Это ваш клиент?

- Дальний знакомый... Он живет в Ханаане...

- Вам неприятно, что он вас увидел?

- Нет.

Напротив! Я покончил со всеми этими людьми. Настанет момент, когда
они поймут, что, если я еще делаю вид, будто участвую в их игре, я в нее
уже не верю.

В одну из суббот я поехал в Торрингтон. Это спокойный маленький
городишко, где всего лишь две торговые улицы среди жилых кварталов.

В западной части города расположено несколько небольших предприятий,
почти кустарного производства, как, например, фабрика часов или совсем
новая, изготовляющая крошечные детали для электронных машин.

Дом, где я родился, стоит на углу тупика и главной улицы, на нем
вывеска, на которой готическими буквами написано "Ситизен". Большинство
рабочих типографии служат у моего отца уже тридцать лет с лишним. Все
здесь устарело, начиная с машин, которые казались мне в детстве столь
восхитительными.

Была суббота, и типография не работала. Тем не менее отец сидел в
своей застекленной клетке, по обыкновению без пиджака, и его было видно
с улицы.

Он всегда работал на виду, как бы показывая, что его газете нечего
скрывать.

Дверь не была заперта, и я вошел. Я сел по другую сторону бюро и
дожидался, пока отец поднимет голову.

- Это ты?

- Прости, что не приезжал так долго.

- Значит, были дела поважнее. К чему же извиняться.

Это стиль моего отца. Не помню, чтобы он меня целовал хоть
когда-нибудь, даже когда я был ребенком. Он довольствовался тем, что по
вечерам подставлял мне лоб, как Изабель. Никогда я не видел, чтобы он и
мою мать целовал.

- Ты здоров?

Я ответил утвердительно, и тут мне бросилось в глаза, что он-то
сильно изменился. Шея у него была такая худая, что жилы на ней
выделялись, словно веревки, и мне показалось, что глаза у него какие-то
водянистые.

- Несколько дней назад заезжала твоя жена...

Она мне не сказала об этом.

- Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то фарфор
у старого жулика Тиббитса.

Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор и серебро. Я
был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном, который теперь тоже, в
свою очередь, состарился.

Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из
его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену.

- Ты всем доволен?

Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что я
никогда не понимал точного смысла его вопросов. Он часто спрашивал,
доволен ли я, таким же тоном, как осведомлялся о здоровье Изабель и
девочек.

Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного?

Не рассказала ли ему чего моя жена? Или не дошли ли до него
какие-нибудь слухи?

Он продолжал читать гранки, вычеркивая и вынося на поля отдельные
слова.

Было ли у нас когда что сказать друг другу? Я сидел и смотрел на
него, иногда поворачиваясь к улице, на которой характер движения
изменился с моего детства. Прежде проезжающие машины можно было
пересчитать, а останавливались они где угодно.

- Сколько же тебе лет?

- Сорок пять.

Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал:

- Молодой еще...

Ему должно было исполниться восемьдесят. Он поздно женился, после
смерти своего отца, который выпускал "Ситизен". Сам он начал с Харфорда
и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет.

У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил бы дело отца,
если бы не погиб на войне. Он больше, чем я, походил на отца, и мне
казалось, что они лучше понимали друг друга.

Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было.

- В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается...

Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не лучше ли
пропустить мимо ушей, перевести разговор?

- Ты намекаешь на Мону?

Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня:

- Я не знал, что ее зовут Мона...

- Изабель тебе не сказала?

- Изабель мне ничего не сказала... Не такая она женщина, чтобы
вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра...

В его голосе слышалось явное восхищение. Можно было подумать, что они
одной породы, он и Изабель.

- Тогда откуда же тебе известно, что у меня есть любовница?

- Сплетничают... Все понемножку... Кажется, она вдова твоего друга
Рэя...

Именно так.

- Ведь это с ним произошел несчастный случай, когда он был у тебя во
время бурана?..

Я покраснел, смутно почувствовав его осуждение за этими словами.

- Не я, сын мой, сближаю эти факты... Так говорят люди.

- Какие люди?

- Твои друзья из Брентвуда, Ханаана, Лейквиля... Некоторые рассуждают
о том, разведешься ли ты и переедешь ли в Нью-Йорк.

- Разумеется нет.

- Я тебя об этом не спрашиваю, но меня уже спрашивали, и я ответил,
что это меня не касается...

Он тоже не упрекал меня. Казалось, у него нет никаких задних мыслей.
Совсем как у Изабель. Он набил свою старую кривую трубку с прожженной
головкой и медленно раскурил ее.

- Ты приехал сообщить мне что-нибудь?

- Нет...

- У тебя дела в Торрингтоне?

- Тоже нет. Мне просто захотелось повидаться с тобой.

- Хочешь подняться?

Он понял, что я приехал не только повидаться с ним, но и взглянуть на
дом, чтобы, так сказать, вновь встретиться со своей молодостью.

Мне и правда хотелось подняться, очутиться в нашей квартире, где я,
учась ходить, шлепался на пол, а поднимавшая меня мать казалась мне
великаншей.

Я так и вижу ее фартук в мелкую клеточку, какие носили еще в ту
эпоху.

Нет. Теперь, после того как отец сказал мне, я не могу подняться
туда.

Быть откровенным с ним, как мне этого смутно хотелось, я тоже не мог.

Так зачем же я приехал?

- Видишь ли, наверху не прибрано, ведь по субботам и воскресеньям
уборщица не приходит...

Я представил себе одинокого старика в квартире, где нас жило некогда
четверо. Он медленно посасывал свою трубку, которая издавала привычное
бульканье.

- Время идет, сынок... Для всех без исключения. Ты перевалил за
половину пути... Я же начинаю различать его конец.

Он не разжалобился над самим собой, это было бы вовсе не в его
характере. Я почувствовал, что это обо мне он говорит, пытаясь внушить
мне свою мысль.

- Изабель сидела там, где ты сейчас сидишь... Когда ты познакомил нас