Чтение 26–й страницы книги ~Рука~

А Изабель смотрит отсутствующим взглядом. Изабель смотрит на мои
шевелящиеся губы так, как смотрят на рыбу, плавающую в аквариуме, когда
она открывает и закрывает рот.

А то, наоборот, зрачки ее сужаются, и она вперяет в меня взгляд,
полный отчаянья и неразрешимых вопросов.

Каких вопросов? Разве может быть что-то невыясненное после семнадцати
лет семейной жизни?

Но ее привычки, позы, манера склонять голову влево и улыбаться
неопределенной полуулыбкой - ничто не изменилось, все незыблемо
окаменело. Она - статуя.

Но, к несчастью, эта статуя - моя жена, и у нее есть глаза.

Самое странное происходило по утрам и вечерам, когда я склонялся над
ней, чтобы прикоснуться губами к ее щеке или лбу. Она застывала, ни один
ее мускул не двигался.

- Добрый день, Изабель...

- Добрый день, Доналд...

С таким же успехом я мог бы опустить монетку в щель церковной кружки
для пожертвований.

Я старался не раздеваться на ее глазах. Это смущало меня, так же как
и зрелище ее постепенного обнажения.

Но она продолжала. Упорно и нарочно. Но не по отсутствию стыдливости.
Она всегда была очень целомудренна. Она совершала это, как бы утверждая
свое законное право.

В мире существовало только двое мужчин, перед которыми она могла
позволить себе обнажиться: ее муж и ее врач.

Позвонил ли ей Уоррен после нашей стычки? Успокаивал ли он ее? Или
рассказал, как все произошло?

Иногда мне хотелось взорваться, вроде того как с Уорреном. Но я
сдерживался. Я не хотел доставить ей это удовлетворение. Потому что был
уверен, это ее удовлетворило бы.

Она не только умная, добрая, преданная, терпимая и уж не знаю какая
там еще жена, но, устрой я ей скандал, она восприняла бы его как
вручение ей мученического венца.

Я по-настоящему возненавидел ее. Хотя вполне отдавал себе отчет в
том, что это не только ее вина. Да и не моя тоже. Она олицетворяла собой
все, от чего я страдал: порабощение на протяжении всей моей жизни,
приниженность, которую я избрал своим уделом.

- Не суй палец в нос...

- Старших надо уважать...

- Вымой руки, Доналд...

- Локти не кладут на стол...

Эти фразы произносила не Изабель. Их произносила моя мать. Но взгляды
Изабель на протяжении семнадцати лет твердили мне то же самое.

Я понимал, что пенять не на кого, как только на самого себя, ведь я
сам ее избрал.

И самое поразительное, что выбрал-то я ее назло себе.

Чтобы она следила за мной? Судила меня? Удерживала от чрезмерных
глупостей?

Возможно. Мне трудно влезать обратно в ту свою шкуру, я уже слабо
помню время, когда встретился с Изабель. Тогда я колебался, не
присоединиться ли мне к Рэю в Нью-Йорке. Мне еще предлагали
соблазнительную работу в Лос-Анджелесе.

Кем бы я мог стать? Что бы со мной сталось без Изабель?

Женился ли бы я на ком-нибудь вроде Моны?

Зарабатывал ли бы я так же много денег, как Рэй, презирая себя, дойдя
до жажды самоубийства?

Ничего не знаю. И предпочитаю не знать и не задавать себе никаких
вопросов. Мне всего лишь захотелось записать все, что произошло: четко,
организованно и без лжи.

Но я далек от этого.

И вот, в моем-то возрасте, продолжаю выслеживать взгляды жены.

Пасхальные каникулы были для меня очень тяжкими. Погода стояла
лучезарная: каждый день светило солнце, и по небу скользили лишь легкие,
слегка позолоченные облачка. Под окнами гостиной, среди камней,
распускались цветы и жужжали пчелы.

Несмотря на прохладу, девочки купались в бассейне, и даже их мать
окунулась раза два. Мы ездили экскурсией на Кейп-Код и долго бродили
босиком по песку на берегу моря, покрытого барашками.

В глубине души я уже не чувствовал себя ни мужем, ни отцом. Я стал
никем. Опустошенное чучело. Автомат. Даже моя профессия адвоката не
интересовала меня больше, уж чересчур отчетливо я видел гнусность своих
клиентов.

Но я-то сам ничуть не лучше их. Я ничего не предпринял, чтобы
предотвратить смерть Рэя, засыпанного снегом у подножия моей скалы.
Вопрос вовсе не заключался в том, изменит ли мое вмешательство его
судьбу. Беспощадная истина в том, что я пошел в сарай и уселся на
красной скамейке.

Тогда, в укрытии от бурана, выкуривая сигарету за сигаретой, я
подумал, что Рэй умер или вот-вот умрет, и начал ощущать физическое
удовлетворение, разогревавшее мне сердце.

В ту ночь я открыл, что на протяжении всей нашей дружбы я не
переставал завидовать ему и ненавидел его.

Теперь я не был ни другом, ни мужем, ни отцом, ни гражданином, роль
которых я так долго играл. Все это было лишь фасадом. Гробом повапленным
[2].

Что же осталось?

Во время каникул, которые не давали мне никакой возможности
отвертеться, Изабель, воспользовавшись случаем, разглядывала меня
внимательнее обычного.

Можно подумать, что мое смятенное состояние восхищает ее. У нее и в
мысли не было помочь. Нет, она употребляет дьявольские ухищрения, чтобы
отрезать мне все пути к возврату.

Например, я попытался два-три раза завязать разговор с Милдред. Она
уже вступила в тот возраст, когда можно поговорить всерьез и по душам.
Но всякий раз взгляд Изабель меня замораживал.

Ее взгляд говорил:

- Бедняжка Доналд... Неужели ты не понимаешь, что все твои усилия
тщетны, ведь у дочерей нет с тобой ничего общего.

Когда они были малютками, у меня как раз было очень много общего с
ними. Они тогда куда охотнее обращались ко мне, чем к матери.

Что они думают теперь обо мне? Не знаю. Когда спрашивают моего
мнения, ответа не ждут.

Я - господин, проводящий дни в своей конторе для необходимого
заработка, стареющий господин, с заострившимися чертами лица, уже
неспособный ни улыбаться, ни смеяться.

Отдает ли себе отчет Изабель в том, какая опасность ей угрожает?
Очень может быть, что и отдает. Ведь мне уже осточертело наблюдать за ее
взглядами и стремиться их разгадать.

С детьми она весела, полна деятельности. Каждое утро находит
какое-нибудь приятное времяпрепровождение. Я хочу сказать, приятное для
них: для девочек и для нее.

Мы совершили несколько экскурсий, две из которых в горы. Я ненавижу
экскурсии, пикники, длинные прогулки, когда идут гуськом, машинально
срывая дикие цветы, растущие по обочинам тропинок.

Изабель сияет. Во всяком случае, тогда, когда обращается к дочерям.
Когда она смотрит на меня или говорит со мной, то сразу каменеет.

Хочется ли ей подтолкнуть меня к разрыву? Нет, скорее, она ждет,
когда я дойду до точки и меня можно будет погладить по головке,
прошептав:

- Бедный Доналд...

Но я вовсе не бедный Доналд. Я - мужчина, мужчина, каким ему и
полагается быть, этого ей не понять.

Дети почувствовали напряженную атмосферу. Я ощущаю некоторое
отчуждение и неодобрение, в особенности когда наливаю себе вино.

Как бы случайно Изабель теперь всегда отказывается, когда я предлагаю
налить и ей.

- Нет, спасибо...

Я вынужден пить в одиночку. Ни разу я не переступил нормы. Ни разу
выпивка не сказалась на моем поведении. Ни бессвязных речей, ни
возбуждения.

И тем не менее, стоит мне взять стакан в руки, как дочери смотрят на
меня, словно на преступника.

Это в них ново для меня. Ведь раньше они часто видели, как мы
выпивали вместе: их мать и я. Сказала ли им что-нибудь Изабель?

Я наблюдаю между ней и ими как бы сообщничество, так же как между ней
и моим отцом. У нее дар внушать симпатию, восхищение, доверие.

Так ли уж она добра и отзывчива?

Лучше бы ей поостеречься, потому что настанет день, когда я пошлю
все, все к черту. Я наметил линию поведения и придерживаюсь ее, но уже
начинаю стискивать зубы.

Я не поехал отвозить девочек в Литчфилд, предоставив эту обязанность
жене. Нарочно. Пусть себе напичкивает их на свободе. Но этим я ей бросил
вызов.

- Не надо обращать внимания на странности вашего отца, дети мои. Он
переживает тяжелый кризис. Несчастный случай с Рэем сильно потряс его,
он никак не может прийти в себя.