Чтение 7–й страницы книги ~Ночной мотоциклист~

костей. Ему глушь нужна, тайга. А в наши дни сами знаете: сегодня глушь, а
завтра заводские трубы выросли. Строятся сибирячки...

Как бы в подтверждение слов капитана со стороны химкомбината доносится
мощный удар. Дом крякает, дребезжат стекла.

- Диабаз подрывают, - объясняет Комаровский. Густое облако пыли
поднимается над Молькой, тянется к небу.

- Кстати, сегодня летная погода, - замечает Комаровский как бы невзначай.
- Должны прилететь жена и дочь Осеева.

Похоже, шеф дал указание Комаровскому заботиться об мне - не упустил бы
чего по молодости лет.

- Я звонил на химкомбинат, - продолжает капитан, - чтобы встретили.
Несладко им: вместо новоселья на похороны.

Нет, он заботится не только обо мне, обязательный колодинский "дядя
Степа".

- Машина будет сегодня в вашем распоряжении, Павел Иванович.

- Отремонтировали?

- Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок,
обойдемся, мол...

В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то ближе к центру,
посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан...

Звоню в отделение связи Анданову. "Надо бы побеседовать. Когда вам
удобно?"

- С двух до трех я обедаю дома, - говорит Анданов.

Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой
ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то
шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.

Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда
он заносит негнущуюся правую ногу. В руке - новенькая, еще не захватанная
пальцами клюка.

Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что
пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский
долг.

- В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще пообедать. Вам
достаточно двадцати минут?

Он говорит так же, как и движется, - размеренно и четко. Мышцы лица при
этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает
отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный
образ жизни - все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Наверно, он
хороший почтовый работник.

- Я не знал, что у вас больная нога. Заставил спешить?

- Пустяки. Ушибся, пройдет.

Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких
деталей, и он, Анданов, может нам помочь. Медлительно, заученными движениями
Анданов набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку "Золотого руна". У
него сильные волосатые пальцы.

- Не знаю, смогу ли помочь, - говорит Анданов. - Я плохо его знал.
Кажется, он не увлекался охотой.

- Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева. С
Шабашниковым, например.

- С Шабашниковым я знаком.

- Когда вы видели его в последний раз?

- Последний раз? Одну минуточку. Анданов затягивается, душистый дым
плывет по комнате.

- Постойте... Это было перед моим отъездом восьмого августа. Я заходил к
нему, хотел купить щенка.

- Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?

- Ничего. Я слышал, что Шабашников якобы заподозрен... Извините, что
вмешиваюсь. Но Шабашников не способен совершить что-либо противозаконное.

Мельком оглядываю фотографии на стенах. Бесчисленные снимки жены:
маленькая полная девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая
полная девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами
улыбкой и с теми же кудряшками.

"Самого" не видно на фотографиях, только два сравнительно недавних
снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их
числа. У него не было младенчества, он не ползал перед объективом на голом
пузе и не ждал птички, которая вот-вот вылетит из круглого стеклышка.
Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий "пирожок" на затылке.
Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем,
телеграмм и другую общественно полезную деятельность.

- Во сколько вы ушли от Шабашникова?

- Часов в пять.

Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос,
который не хочу задавать "в лоб". Анданов оказывается гораздо более
понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.

- В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я
решил поместить ее в областную клинику. Здешние врачи, увы... Впрочем, вам
это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех,
кто был у Шабашникова? Что ж, пожалуйста.

Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто
вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо
финтить.

- Назвать поезд?

- Да.

- Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть.
Мягкий. Там были двое проводников-мужчин.

Он говорит уверенно и спокойно.

- Когда вы уходили, Шабашников был трезв?

- Да.

- Много вы оставили задатку за щенка?

- Шесть рублей.

- Зря вы это сделали: Шабашников тут же напился.

- Я должен был заплатить. Но, к сожалению, расходование суммы от меня не
зависело.

Комната у Анданова большая и сумрачная. Тюлеч вые накидки на тумбочках,
герань и- "слезки" на окне, ракушечные шкатулки - здесь ощутимо недавнее
присутствие хозяйки, домовитой и рачительной. Квитанции и жировки аккуратно
подколоты на гвоздик.

В доме, должно быть, знают цену деньгам. Расписание поездов в рамочке:
белый реактивный самолет над красным электровозом. "Почтмейстер" и дома -
как на работе.

- Надеюсь, содержание нашего разговора...

- Я знаю порядок, - перебивает меня Анданов. Скатываюсь по
лестнице-ксилофону под дикий вопль ступенек. Интересно, что у него на обед?
Мне представляется длиннолицый унылый человек, сосущий сухарь над стаканом
бледного чая.

- Не похищены ли у вашего мужа вместе с деньгами какие-либо
драгоценности, дорогие вещи?

- Вещи?

Женщина в черном шерстяном платке и черном платье смотрит на меня,
стараясь сквозь ворох собственных мыслей добраться до смысла вопроса. Вся
наша суета так далека от нее, так ничтожна. Если бы мы приходили до. Не
после, а до.

Дочь Осеева сидит чуть поодаль. Похожа на мать, такое же строгое красивое
лицо, брови вразлет.

- Драгоценности?

Если бы убийца унес с собой хоть что-нибудь еще, кроме денег, мы получили
бы в руки нить. Вещи оставляют заметный след.

- Разве что янтарные запонки, - говорит дочь. Она смотрит на меня
неподвижными глазами. Зачем все это? Для меня запонки - это запонки.
Вещественное доказательство. Для них - ощутимое прикосновение к прошлому.
Может быть, день рождения, торжественный вечер, свечи в праздничном пироге.
Горе заслоняет им весь мир. А тут еще я со своими вопросами. Но я не могу
ждать.

Я смотрю в опись, составленную при осмотре дома Осеева. Вот - "запонки
янтарные, одна пара". На месте.

- Ваш муж никогда не делился с вами своими опасениями?.. Может быть,
вражда, сложные отношения с кем-либо?

- Нет. Он ладил с людьми.

- Но вы уже несколько месяцев не видели его.

- Он регулярно писал. Дочь приезжала. Все было хорошо.

- Вы гостили в Колодине, - обращаюсь я к дочери. - Кому ваш отец без
опасений мог открыть дверь ночью?

- Трудно сказать. Отец еще не обзавелся друзьями. Разве что Шабашникову.

У меня еще много вопросов, но Осеевы держатся из последних сил. Если бы
мы приходили до...

- Я только об одном попрошу, - говорит мать. - Верните мне дневник мужа.
Он дорог как память.

- Дневник?

Мне не надо заглядывать в опись: дневник никак не мог пройти мимо глаз.

- Вы уверены, что ваш муж вел дневник в последние дни?

- У него это вошло в привычку. Он много ездил по стройкам, много видел.
Хотел составить "маленькую летопись".

- Да, у отца был дневник, - подтверждает дочь. - Толстая тетрадь, он сам
сшивал листы.

Мне становится как-то зябко. Словно дорожка, по которой я шел, вдруг
оборвалась и оттуда, из темноты, из провала, веет холодом. Если дневник
похищен преступником, значит подтверждается опасение шефа: деньги только
маскировка, ложный след! Но... дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен. А
что, если в дневнике лежали деньги и убийца прихватил его впопыхах? Десятки