каждым движением челюстей, норовил заглянуть в рот, оттягивая губу
стоматологическим крючком, пытаясь воочию убедиться, каково же нутро
Шпындро. Отодвинул балык, вилка угрожающе накренилась, поймал на лету,
швырнул на средину стола.
пренебрежением.
украшения: дурища! на что ей бирюльки сейчас на кухне в десятом часу
вечера? Взрыв негодования прокатился по телу Шпындро, заставив дернуться
брови и побелеть щеки и ушел к ногам неприятной дрожью; разгневанно
придвинул балык и дожевал янтарно-розовый ошметок: сейчас скандал -
роскошь. Последние месяцы отношения накалились до предела, утешало одно -
так случалось не раз; хоть режь, не станешь жить с этим человеком... время
утекало, страсти тускнели, все улегалось и в преддверии грядущего выезда
совместное житье становилось терпимым, а уж когда намечали, прикидывали
приобретения будущего набега, неприязнь вовсе стихала, не исчезая,
впрочем, но и не сильно отравляя жизнь, как привычная болезнь хроника, к
которой приспособился, знаешь ее норов и как уйти из-под удара болью -
режимом или лекарственной схемой.
моложе ее на восемь лет, дожила! сама не верила - не звонил вторую неделю:
жгло унижение, неужели больше, чем на две встречи она не тянет? и эти
челюсти, мерно пережевывающие балык, который она вырвала не без лести,
сгибаясь, хлопая по плечу, не буквально конечно, а подчеркивая обеим
очевидно несуществующее равенство социальных положений с хабалкой в белом
халате в задних помещениях замороченного с виду, жалкого с фасада
магазинчика. Наташа села тяжело, по-бабьи, будто после бесконечного дня
деревенских трудов, халат завернулся, на бедре жены Шпындро увидел рваную
синь свежего кровоподтека, жена перехватила взгляд мужа и - показалось с
тенью вины - запахнула полы.
Плевать! За улыбку Филина, за его расположение он готов, чтоб его самого
избили, отметелили, как паясничал Колодец. Синяк?! Черт с ним, пусть и от
чужой лапы, завтра Настурция получит презент и еще кое-что он ей
предназначил в дар, в ее кругах девицы не избалованы мягкостью обращения,
а он - мастак, а деньги Настурции нужны меньше других, сама обильно
орошается в комке под надзором Колодца, а возможная связь с продавщицей
представилась ему зримой, хоть ущипни, как минуту назад рожа Филина и его
наколка, частично сохрнанившаяся, частично обращенная в шрам, явно
похоронивший бранное словечко.
жена это знала.
ухватила по его выражению, что сказанула вольное, двусмысленное, но уже
собралась, подтянула винты, не ухватить, да Шпындро и не собирался
загонять в угол, зачем? зряшние нервы, давно овладев навыком жизни не
вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
телевизионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина -
разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры,
впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто будто
с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто частями, но
щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохнулась бабка, хриплый
кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил - единственное родное
существо - при ней не выражался, не выкобенивался, а превращался, не
переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчивого подростка в очках,
вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка заменила ему мать и отца, уйму
лет назад разбежавшихся в разные стороны, и всех остальных на свете и,
если Мордасову было отпущено внутреннего тепла, а в самых ледяных душах
его можно отыскать, то его он целиком изливал на хрупкое, будто с пылью в
сетке морщин, создание в перекрученных чулках в резинку, которое однажды,
приняв пищавшего Мордасова из рук матери, так и не выпускало его: все
болезни Мордасова, все его горести, падения и взлеты, вся его жизнь
развивалась рядом с бабкой, при ее поддержке и участии.
глаз на кружевные салфетки с вышитыми бабкиными руками монограммами АПМ -
Александр Прокофьевич Мордасов. - Вот обзаведешься семьей и жене
приглянутся непременно эти тряпицы, а я тогда умру - небось заждались на
небеси - а сейчас не могу, надо тебя сдать с рук на руки.
заунывно причитала по-новому.
доктор жулеологических наук, прохвэссор перераспределительства. Не зря нас
в школе мутузили, не зря вбивали в мягкие, податливые мозги: чего где
сколько убудет, обязательно присовокупится другому. Чистая правда, ба!
Только сейчас осознал. Вот он, гений в полный рост, ухватил суть и
взирает, как в книгах писано, сквозь толщу веков. Ба, я тебе икорки
спроворил кетовой, сейчас намаслю хлеб, пожуй, тебе пользительно - вся
светишься. Для кого я вкалываю не покладая рук, для кого, ба?
кусочки от бутерброда и он казался бесконечным, несъедаемым,
возобновляющимся от каждой лунки по сторонам, отщипываемой слабыми зубами.
На усах старушки поблескивало масло и Колодец терпеливо, с непонятным
внутренним восторгом вытирал бабке рот салфеткой.
тебя мне ничего не жалко. Жаль, ба, ты баранку не крутишь, а то б купил
тебе машину, разъезжай, пусть у всех злобниц из соседних хибар челюсти
поотвалятся.
хлеба с красной икрой - не пропадать же добру - и думал, что завтра, нет,
послезавтра сопроводит бабку к консультанту-врачу, а если занедужит
сильно, сюда вытребует из Москвы из платной поликлиники. Называл их
ухлисты (УХЛУ - управление хозрасчетных лечебных учреждений), набрел на
них с пяток лет назад с мужской бедой, народ ему там понравился, цену
деньгам знал и брать не стеснялся, в своем праве - заработали, облегчили
участь кому какую; бабку его пользовал Михаил Аронович, тихий,
обходительный человек, умевший выказать приязнь не показную, а истинную и
никогда не отказывающийся от чая, чем особенно располагал; бабка величала
его - батюшка - и, хотя батюшка брал деньги за свой труд, ему хотелось
давать еще и еще, за внимание, неторопливость, за участие подлинное и за
честность, потому что однажды батюшка признался: здесь не тяну, не мой
профиль, другого пришлю.
таким профилем не каждому мил-дорог станешь; Колодец не любил этих,
которым то грузины плохие, то армяне не угодили, то евреи не в масть, то
татары поперек горла, - а мало ли разно-всякого люда? - водятся такие
горе-праведники, пустой народ, неужели не смекнут: всего две нации на
земле совместно проживают - приличные люди и неприличные и все тут. Себя
Колодец к приличным не причислял, а вот лекарь точно приличный и бабке
помогает ощутимо. Телевизор разразился погодными страхами. Мордасов
машинально вырубил его, окунувшись в кромешную темноту. Бабка икнула за
стеной. Колодец вошел в ее закуток, поправил ладанку перед иконами,
заверил, что не коптит и лики святых угодников дымной чернотой не марает.
Бабка смотрела на внука, не отрываясь, двух глаз ей не хватало, чтоб
налюбоваться, ей бы дюжину, а то и сотню глазищ и чтоб каждый с плошку.
Мордасов присел на край кровати, поправил пестро-лоскутное одеяло.
груди иссушенных ладошек похоже кровь ушла навсегда. Мордасов поцеловал
бабкины руки.
иконы, призыв в глазах к Господу не оставить заботами дитя заблудшее,
снова шевеление губ.
него недостающих сил, возразил степенно:
сквозь ячею любой сети проскользну. Не боись, ба, не части с причитаниями,
а то неровен час накличешь...
дрогнула, поползла по одеялу, тронула робко цепкие, с заусенецами у
ногтей, пальцы Мордасова, приподнялась, с трудом оторвалась от одеяла и
заскользила к щеке внука в виноватом движении.
там вроде Иосифа хоронили повторно - народищу. Хочешь ананасную шишку
порублю? Абрикосы или во - персики... вчера надыбал. Чем те угостить? А,
ба?
перед иконами и без того огромные зраки святых, будто расширились.
желто-серой волной, икота перешла в кашель, костлявое тельце затряслось
под одеялом. Мордасов поправил подушки, набросил крупно-клетчатый плед
чистой шерсти - даже повздорили с Настурцией полгода назад, кому
достанется, - погладил седую голову и на цыпочках вышел из комнатенки.
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий