это длится годы, века, пусть всегда будет так, нет, непостижимо, я в
лифте рядом с Элен, я приближаюсь к квартире Элен. Никто ее не знает,
подумала я, когда лифт с каким-то всхлипом остановился и я увидела, что
Элен, вытолкнув чемодан и ища в сумочке ключ, выходит, никто из наших не
бывал в этой квартире, разве что Хуан, возможно, смотрел иногда с улицы
на ее окна и спрашивал себя, какие там комнаты, где у Элен лежит сахар,
а где пижамы. О да, Хуан, наверно, приходил вечерами сюда на угол, выс-
матривал свет в окнах шестого этажа и курил сигареты одну за другой,
прислонясь к этой стене с рекламами. Элен сразу решила, что первой пой-
дет мыться, чтобы заняться ужином, пока я буду принимать душ. О да, док-
тор, конечно, доктор. Я услышала шум воды и опустилась в кресло так, что
затылком оперлась на его спинку; я не была счастлива, это было что-то
другое, что-то вроде награды за то, чего я даже не сделала, награды во-
обще, некоей благодати. Мой сосед или Калак посмеялись бы над такими
словами, они все смеялись надо мной, когда я говорила что-нибудь такое,
чего они терпеть не могли. Элен мне уже отвела часть стенного шкафа,
точно все указала, прежде чем запереться в ванной; я открыла чемодан,
куда не положила того, что было необходимо, зато второпях и в ярости су-
нула коробку цветных карандашей; путеводитель по Голландии и пачку кара-
мелек. Правда, там все же оказались три летних платья, пара туфель и
книга стихов Арагона.
леное.
экстрактами для ванны и полотенца чудесной расцветки - мое зеленое, -
но, значит, Элен, ах если бы мой сосед и Телль могли увидеть эти полоч-
ки, ах - если бы Хуан, но, значит, Элен не такая); что за наслаждение,
вода струится по спине, и запах фиалкового мыла, которое скользит в ру-
ке, как вьюн, а теперь вытремся зеленым полотенцем, которое Элен повеси-
ла на вешалку слева, мое белье будет также в шкафу лежать слева, и на-
верняка я буду спать на левой стороне кровати. Сами вещи направляли ме-
ня, надо только слушаться указаний Элен, - зеленый цвет, левая сторона.
Квартирка была небольшая, и Элен обставила ее очень удачно (как тут не
вспомнить мой дом, эту необозримую буржуазную квартиру времен Османна,
где тебя теснят дюжины ненужных стульев, и комодов, и столов, и консо-
лей, стоящих именно там, где им стоять не следует, а также мои родители,
и брат, и, так часто, жена брата, и два кота, и прислуга). Здесь такой
нежный аромат, суховатый и терпкий, а там запахи нафталина, скипидара,
ношеного платья, жакетов из кошачьего меха, таблеток от кашля, кухонных
паров, век впитывавшихся в обои, зловонного старческого кашля. И освеще-
ние тут особенное, оно есть и вроде его нет, оно такое мягкое, что, из-
лучаясь от ламп гостиной или спальни, сливается с воздухом, это тебе не
тяжелые холодные люстры, не чередование темных углов и ярко освещенных
полос, в которых мы то появляемся, то исчезаем, как идиотские марионет-
ки. О, теперь чудесно запахло поджаренным хлебом и яичницей, я так спешу
одеться, что вхожу в кухню с чулком в руке, когда Элен заканчивает нак-
рывать на стол. Ну, ясно, с чулком в руке, а лицо лоснится от мытья и
восхищения, бедняжка, как завороженная, смотрит на тарелки и стаканы.
"Живей, а то остынет", - сказала я, и лишь тогда она натянула чулок,
немного покрутилась, пристегивая его, и уселась перед своей тарелкой с
таким голодным и счастливым лицом, что мне стало смешно.
они поделили пополам апельсин и грушу, потом Элен приготовила кофе
по-итальянски и объяснила, где что находится, чтобы утром приготовлением
завтрака занялась Селия. А та, все еще сияющая, старалась запомнить: зе-
леное полотенце, левая сторона, завтрак. Да, доктор, конечно, доктор, и
думала, как бы вчуже, что мужчину такая мелочная точность, наверно,
раздражала бы.
разобью тебе чашку или что другое.
да, он здесь, в этом ящике. Ложечки...
пенно научишься.
это ты, безупречная укладчица сахара и чашек. Как бы тебя кольнуть, зас-
тавить чуть-чуть смутиться, в чем-то нарушить свое совершенство? А ведь
ты не такая, я-то знаю, что ты не такая, что все эти штуки - зеленый
цвет и третья полка - вроде математически рассчитанной защиты твоего
одиночества, нечто такое, что мужчина смел бы одним взмахом руки, даже о
том не ведая, между двумя поцелуями и прожигающей ковер сигаретой. Хуан.
Нет, именно не Хуан, потому что он на свой лад тоже слишком любит ковры,
по другой причине, но любит; потому не Хуан, и именно потому она такая.
рошо, вроде как перед началом фильма или концерта, знаешь, будто кошка
мурлычет в животе.
гостиную, я захвачу кофейник.
струнным трио, Филипп Моррис и цыгане, между нами низкий столик, бутылка
коньяку как теплящийся огонек. И можно говорить, говорить, как бы усту-
пая медленно наплывающему сну, и сидеть в тепле с кем-то вроде Элен, ко-
торая курит и маленькими глотками пьет коньяк и слушает, как говорит де-
вочка, любящая сыр "бебибел", между тем как где-то сзади, где-то сзади,
где-то там - причем надо определить где, и смутно; в общем-то, понима-
ешь, что где-то сзади или в глубине, во всяком случае, в области, отчуж-
денной от того, что происходит здесь, - надо судорожно ждать, пока лифт
не дойдет до этажа, где ее ждут, но этаж этот она не указала на табло,
потому что в лифте нет табло, это белая сверкающая кабина, совершенно
голая, в которой, стоит случайно повернуться, уже не сможешь разглядеть,
где дверь, и ты ждешь, держа пакет с желтой тесемкой, которая режет
пальцы. Но лифт остановится, дверь бесшумно откроется, и на тебя надви-
нется бесконечная перспектива коридора, уставленного старыми плетеными
креслами, с рядом гостиничных дверей, на которых портьеры с бахромой и
выцветшими кистями, и отель этот никак не вяжется с хирургически чистым
голым лифтом, но еще до того кабина на миг приостановится, это даже не
остановка, а минутное замедление хода, и потом пойдет опять, а Элен, как
всегда, будет знать, что теперь кабина движется горизонтально по одному
из многих поворотов зигзага, которыми в городе никого не удивишь, как не
удивляет и то, что в окошко теперь видны крыши и башни, огни на большом
проспекте в глубине и блики канала, когда кабина проходит по мосту, не-
видимому для той, что едет в лифте, придерживая теперь пакет обеими ру-
ками и не желая опустить на пол, словно она обязана держать его, хотя
тяжесть пакета возрастает до нестерпимого, пока наконец дверь не откры-
лась на одном из верхних этажей отеля, и Элен со вздохом облегчения ста-
вит на край столика рюмку с коньяком.
чилось сегодня... Если хочешь, я приготовлю еще кофе, нам обеим это не
помешает. Я больше не буду болтать, я, знаешь, такая болтушка.
столько живости.
за мания напускать на себя?.. Прости, молчу. Но, право, ты иногда такая.
Во мне живости не больше, чем в тебе. Заметь, я говорю не о тебе, я го-
ворю о себе, и это ты мне не можешь запретить. Ах, Элен, ей-богу, я не
знаю, как себя вести с тобою. Ты такая. А иногда ведь хочется, чтобы...
Merde, alors60. He смотри на меня так.
готовясь грызть ногти, у нее есть такая привычка. Мы обе разом рассмея-
лись, сварили еще кофе и в заключение поговорили о друзьях в Лондоне и о
письме Николь, которое Селия получила в то утро. Всякий раз, когда речь
заходила о друзьях, мне было забавно, что Селия о Хуане упоминала
вскользь и как бы мимоходом, а ведь Хуан и Телль играли с ней как с ко-
шечкой, засыпали ее подарками и прогулками и, возвращаясь в Париж, вечно
спорили из-за нее с моим соседом и с Поланко, вели долгие дебаты в "Клю-
ни", похваляясь взятыми за месяц билетами в театр, экскурсиями в зоопарк
в Венсенне, интересными докладами и уик-эндами в садоводческой школе,
где работал Поланко. Невозможно обо всем этом говорить, не упоминая Хуа-
на; и невозможно, чтобы Селия понимала - я-то ей этого никогда не скажу,
- что его имя для меня как иные духи, которые и влекут, и отталкивают,
как искушение погладить спинку золотистой лягушки, зная, что пальцы ощу-
тят что-то противно клейкое. Как сказать об этом кому бы то ни было, да-
же если тебе никогда не узнать, что звук твоего имени, твой образ в чу-
жом сознании меня обнажает и ранит, бросает мне в лицо меня самое с тем
абсолютным бесстыдством, которое ни в зеркалах, ни в любовных объятиях,
ни в беспощадной рефлексии никогда не бывает столь жестоким; а ведь я
по-своему люблю тебя, и в этой любви твой приговор, она делает тебя моим
обличителем, который, именно потому, что любит меня и любим, меня обна-
жает, разоблачает, показывает мне, какова я на самом деле, - да, меня
томит страх, но я никогда об этом не скажу, я превращаю свой страх в си-
лу, помогающую мне жить так, как я живу. Такой меня и увидела Селия, та-
кой, чувствую, она видит и осуждает меня и четкий механизм моей жизни.
Как в моей работе, так и во всем остальном я боюсь глубокого вторжения в
свою жизнь, нарушения жесткого порядка своей житейской азбуки, я та
Элен, которая отдавала свое тело лишь при уверенности, что ее не любят,
и именно поэтому - чтобы отделить настоящее от будущего, чтобы никто по-
том не приходил стучаться в ее дверь во имя чувства.
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Марко Джон
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Шилова Юлия