Формула Контакта
1
мгновения перед насильственным пробуждением; спал так, как вот уже много
столетий спали все города этой несчастной, едва родившейся и уже угасающей
разумной жизни.
благо выше его в городе никого не было, да и быть не могло; но свалилась на
город напасть, хотя, может, и не напасть, а благо, только поменьше бы таких
благ, с которыми не ведаешь, что и делать, - и вот не идет предрассветный
сон, подымает зудящая тревога с постели наимягчайшей, гонит по закоулкам
громадного Храмовища, неприступной стеной окольцевавшего всю плоскую вершину
городского храма. Сойдясь к востоку, эти стены стискивали с двух сторон
глухую каменную глыбу, сложенную из серого плитняка, - Закрытый Дом,
обиталище жрецов, именуемых в народе Неусыпными. По торжественным церемониям
их надлежало титуловать и еще пышнее - Возглашающие Волю Спящих Богов. Спали
Неусыпные истово, самозабвенно, так что храп нечестивый летел через все
Храмовище и достигал черных смоляных ступеней зловещей пирамиды, вписавшейся
в стенное кольцо со стороны заката. Но не далее - ни звука не перелетало ни
через слепые стены, ни через Уступы Молений, липкие от жертвенной копоти. И
Закрытый Дом не выпускал ни стона, ни шороха - снаружи он напоминал
исполинскую бочку, которую только расшатай, и покатится с пологого холма
вниз, на город, круша хрупкие строения и подминая сады.
стен из Храмовища вниз, в городскую чернь садов, набухших ночною влагой, -
но рано еще было, хотя край неба на восходе заяснился. А вот арыкам,
выбегающим из каменных жерл через равные промежутки где из-под стен, а где и
из-под страшных Уступов, не было определено времени ни для сна, ни для
бодрствования - журчали себе едва слышимо и днем, и ночью.
золотой каемкой. Первый из идущих придержал шаг, засмотревшись, и второй
тоже был вынужден остановиться в тесном проходе. Вот сейчас заблажит,
зайдется - мол, рассвет проспали, и обратно же звонобой нерадивый виноват, а
ведь самому лишь бы от зудящих мыслей отвлечься, на кого ни попало желчь
ночную выбрызгать. И верно, завелся старец:
- Через каждые три-четыре шага Восгисп останавливался, закидывал за плечи
непомерно отращенную левую руку и растирал позвоночник шершавой волосатой
ладонью.
такого тщедушного тельца они никак не могли и неминуемо должны были бы
выпереть наружу спереди. Выпрямившись, он доставал Уготаспу до подбородка,
но когда снова сгибался, то был ему уже ниже груди, и чудовищные лопатки
снова выпирали из-под наплечника, и тогда Уготаспу казалось, что верховный
жрец вот-вот захлопает этими лопатками, совсем как делают это невиданные
звери - угольный и золотой - в обители Нездешних Богов.
воссиял, а он распустил брюхо над передником, точно кротовица беременная!
Пшел звонить!
обгонишь. А он чешется на каждом шагу. И беснуется с прошлого вечера. Вот и
терпи его, пока он не скукожится совсем, что не подняться будет.
так, чтобы не задеть ни того, ни другого. Не получилось - мазнул спиной по
стене, благо она давным-давно не белена. Но старец улучил-таки момент,
лягнул его острой пяткой в голень. Уготасп припустил по коридору иноходью,
вынося вперед не только ногу, но плечо, руку и даже бок. Так вот,
пританцовывая, но не от излишней резвости - куда уж там, при таком брюхе! -
а едино чтоб согреться, пересек храмовый двор, весь застроенный, засаженный
купами кустов плодоносных, рассеченный ребристыми трубами, несущими в себе
воду арыков. Пробегая мимо водоема, успел плюнуть на водоросль и, кряхтя и
печатая сырые шлепки потных с ночи косолапых ступней, вознес тучное тело по
круговой лестнице на верхушку утренней звонницы. Сорок тугих крученых
веревок сходились к ее островерхой крыше и, проскользнув через сорок вощеных
отверстий, свисали вниз, стянутые там одним заскорузлым узлом. Узел недвижно
млел над широким мелким колодцем. Уготасп опасливо приблизился к самому краю
- дыра была ничем не ограждена, а края покаты - сглажены многолетним
топтаньем в ожидании рассвета. Подавляя ежеутреннее томление, в котором он
даже перед собой не признавал недостойного страха, толстяк подтянул к себе
узел и неторопливо разобрал веревки на два почти равных пучка. Еще немного
он постоял, щурясь на убегающие вдаль однообразные черепичные крыши,
сбрызнутые доброй крупной росой; затем, как всегда, подивился, что изрядный
кус пока еще блеклого солнца успел-таки протиснуться между темным грибом
последней крыши и купой бобовых деревьев, и, зажмурившись, прыгнул в круглую
дыру, разводя пучки веревок в стороны и налегая на узел грудью.
помещения и закоулки Храмовища, и пока он еще отдавался каркающим эхом в
каменных галереях, Уготасп мягко спланировал на дно колодца, щедро устланное
свежим сеном. Он разжал руки, и веревочный узел стремительно унесся в
вышину, и словно в благодарность за освобождение со всех сторон разом
откликнулось сорок звонких "нечестивцев" - в каждом из сорока домов первого
ряда, опасливо подступивших к священным стенам, уступам и воротам
необозримого храмового массива.
последующее всегда производило на Уготаспа удручающее впечатление. Услышав
звон своего "нечестивца", хозяин каждого из ближайших к храму домов спешил
нащупать конец веревки, свисавшей с потолка его спальни. Веревка
натягивалась, громыхал колокол в следующем доме, подымая главу семьи и
заставляя его спросонок ловить пустоту над кроватью слабой старческой рукой.
Вот и выходило, что второй круг уже не отзывался столь дружно, как первый, и
сигналы пробуждения летели все дальше вдоль улиц, разбегающихся от Закрытого
Дома, становясь все беспорядочнее и неблагозвучнее. Шагах в пятистах вниз от
Храмовища ютились сквернорукие гончары, ткачи, землерои, плодоносы и просто
таскуны - голытьба, одним словом; там вместо колокола вешалась гроздь
выдолбленных пальмовых орехов, хорошо прокаленных и смазанных для звонкости
белком змеиных яиц. Такая гигантская погремушка производила невероятный шум,
слагающийся из щелканья, клацанья и треска.
стихнет мерзкий грохот, доносящийся с окраин. Вот еще где-то запоздало
треснули погремушки, и наконец-то стало тихо. Ни шагов крадущихся, ни
шорохов. Грех, конечно, спать после восхода, но ведь сколь сладостно...
Уготасп завалился навзничь, поерзал жирной спиной, зарываясь поглубже в
душистый ворох. Прохладно было, сыровато. Он заворчал в полусне, приращивая
себе шерстку подлиннее, засопел. Сны - сладкие, игривые - обступили его
разом, путаясь друг с другом, переплетаясь и теснясь гораздо забавнее и
прихотливее, чем это бывало ночами. Утреннее солнце, стремительно набирающее
жар и силу, начало прогревать стены звонницы, и в укрытии, набитом свежим
сеном, сразу стало душно. Духота сдавила горло, рождая прихотливый сонм
видений, и первой в этом хороводе явилась ему горная синеухая обезьянка -
предел недозволенности...
есть, барабанили по дверце лаза, через который он выбирался из своего
колодца. И производить сей мерзкий шум мог только Чапесп, это убожество,
худородок. Благодать Спящих Богов излилась на отца и мать, когда зачинали
они своего первенца, родившегося с сильными и длинными ногами, за что и
даровано ему было имя, обрекающее его на почетное, но многотрудное служение
богам - Уготасп, Угождающий Танцами Спящим. Родители, конечно, могли бы
придумать имя и поскромнее, ибо с годами первенец разжирел непомерно, и все
танцы его сводились к равномерному колыханию складок на животе. А тут еще
прежний звонобой переселился в чертоги Спящих Богов, и дабы не поощрять
лености и праздношатания, старейший приспособил его звонарем к храмовому
"нечестивцу", благо должность сия требовала именно такой необъятной массы -
иначе сорок веревок одновременно не натянешь. Сигать ежеутренне на влажное
от росы сено - работа не хлопотливая, но то, что приходилось вставать раньше
всех, чтобы не пропустить зари, доводило Уготаспа до исступления.
ревностно следил за тем, чтобы младшенький, неровен час, не получил куска
попостнее, и нередко, скрепя сердце, перекладывал ему на ореховую скорлупу
часть своей доли. Чапесп ел покорно и безучастно, а такая еда, без чавканья,
без смака, разве она пойдет впрок? Вот и бродил младшенький по храму, не
толстый и не тощий, и грамоте вроде обученный, и не приспособленный ни к
какому делу, ибо нарекли его, тихонько себе попискивавшего при рождении, -
Чарующий Пением Спящих. Голоска тоненького и сладостного ждали. А он так на
всю жизнь и остался с писком и меканьем - ничего другого сказать не мог, нем
был от рождения, аки гад водяной.
можно, и таскуном в хранилище. А другие уж если худородков производят, то
либо с двумя головами, либо без рук, а то и вовсе без кожи - гад на линьке,