Клайв БАРКЕР

ИМАДЖИКА

Глава 1

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого
знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном
произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема,
найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца - между двумя
воюющими королями, для соблазнителя или ребенка - между двумя любящими
супругами. Для духа утробы - между близнецами. Для Смерти - между
влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих
лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники
или - в редких случаях - отражения трех подлинных, обладающих свободной
волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная
троица не сохраняется в неприкосновенности - во всяком случае, так он учил.
С развитием сюжета три превращается в два, два - в единицу, и в конце концов
сцена остается пустой.

Само собой разумеется, это учение было неоднократно оспорено. Особенно
усердствовали в своих насмешках сочинители сказок и комедий, напоминая
достопочтенному Квексосу о том, что свои собственные истории они всегда
заканчивают свадьбой и пиром. Но Квексос стоял на своем. Он обозвал их
мошенниками и заявил, что они обманом лишают зрителей того, что сам он
называл большим финальным шествием, когда, пропев все свадебные песни и
протанцевав все танцы, персонажи печально уходят в темноту, следуя друг за
другом в страну забвения.

Это была суровая теория, но он утверждал, что она столь же непреложна,
сколь и универсальна, и что она так же справедлива в Пятом Доминионе,
называемом Землей, как и во Втором.

И, что более существенно, применима не только к искусству, но и к жизни.

Будучи человеком, привыкшим сдерживать свои эмоции, Чарли Эстабрук
терпеть не мог театр. По его мнению, выраженному в достаточно резкой форме,
театр был пустой тратой времени, потаканием своим слабостям, вздором,
обманом. Но если бы в этот холодный ноябрьский вечер какой-нибудь студент
прочитал ему наизусть Первый закон Драмы Квексоса, он мрачно кивнул бы и
сказал: ?Истинная правда, истинная правда?. Именно таков был его личный
опыт. В точном соответствии с Законом Квексоса его история началась с
троицы, в которую входили он сам, Джон Фьюри Захария и - между ними - Юдит.
Эта конфигурация оказалась не слишком долговечной. Спустя несколько недель
после того, как он впервые увидел Юдит, он сумел занять место Захарии в ее
сердце, и троица превратилась в счастливую пару. Он и Юдит поженились и жили
счастливо в течение пяти лет, до тех пор, пока по причинам, которые он до
сих пор не мог понять, их счастье дало трещину, и два превратилось в
единицу.

Разумеется, он и был этой единицей. Эта ночь застигла его сидящим на
заднем сиденье тихо мурлыкавшей машины, колесившей по холодным улицам
Лондона в поисках кого-нибудь, кто помог бы ему закончить историю. Может
быть, и не тем способом, который пришелся бы по душе Квексосу - сцена не
опустела бы полностью, - но уж во всяком случае так, чтобы душевная боль
Эстабрука утихла.

В своих поисках он был не одинок. Этой ночью его сопровождал человек,
которому он отчасти мог доверять, - его шофер, наперсник и сводник,
загадочный мистер Чэнт. Но, несмотря на видимое сочувствие Чэнта, он был
всего лишь очередным слугой, который с радостью готов заботиться о своем
хозяине до тех пор, пока ему исправно за это платят. Он не понимал всей
глубины душевной боли Эстабрука, он был слишком холоден, слишком равнодушен.
Не мог Эстабрук обратиться за утешением и к своим предкам, и это несмотря на
древность его рода. Хотя он и мог проследить свою родословную до времен
правления Джеймса Первого, на этом древе безнравственности и распутства он
не сумел найти ни одного человека (даже кровожаднейший основатель рода не
оправдал его надежд), который своею рукою или с помощью наемника свершил бы
то, ради чего он, Эстабрук, покинул свой дом в эту полночь, - убийство своей
жены.

Когда он думал о ней (а когда он о ней не думал?), во рту него
пересыхало, а ладони становились влажными. Теперь перед его мысленным взором
она представала беглянкой из какого-то более совершенного мира. Кожа ее была
безупречно гладкой, всегда прохладной, всегда бледной, тело ее было таким же
длинным, как и ее волосы, как и ее пальцы, как и ее смех, а ее глаза - о, ее
глаза! - сочетали в себе цвета листвы во все времена года: зелень весны и
середины лета, золото осени и, во время вспышек ярости, черноту зимней
гнили.

В отличие от нее он был некрасивым человеком; холеным и ухоженным, но
некрасивым. Он сделал себе состояние на торговле ваннами, биде и унитазами,
что едва ли могло придать ему таинственного очарования. Так что когда он
впервые увидел Юдит - она сидела за рабочим столом в его бухгалтерии, и
убогость обстановки делала ее красоту еще ярче, - его первая мысль была: я
хочу эту женщину, а вторая: она не захочет меня. Однако в случае с Юдит в
нем проснулся инстинкт, который он никогда не ощущал в себе в отношениях с
любой другой женщиной. Он просто-напросто почувствовал, что она
предназначена ему и что, если он приложит усилия, он сможет завоевать ее.
Его ухаживание началось в день их первой встречи и в первое время выразилось
во множестве мелких подарков, доставленных на ее рабочее место. Но вскоре он
понял, что подобные взятки и улещивания ему не помогут. Она вежливо
поблагодарила его, но отказалась принять их. Он послушно перестал посылать
ей подарки и вместо этого принялся за систематическое изучение ее жизненных
обстоятельств. Изучать было почти что нечего. Она вела обычный образ жизни,
общалась с небольшим кругом полубогемных знакомых. Но в этом кругу он
обнаружил человека, который раньше, чем он, заявил свои права на нее и к
которому она испытывала очевидную привязанность. Этим человеком был Джон
Фьюри Захария, которого все на свете знали как Милягу. Его репутация как
любовника непременно заставила бы Эстабрука отступить, если бы им не владела
эта странная уверенность. Он решил запастись терпением и ждать своего часа.
Рано или поздно он должен был наступить.

А пока он наблюдал за своей возлюбленной издали, подстраивал время от
времени случайные встречи и изучал биографию своего соперника. Эта работа
также не доставила ему особых хлопот. Захария был второсортным живописцем (в
те периоды, когда он не жил за счет своих любовниц) и пользовался репутацией
развратника. Случайно встретившись с ним, Эстабрук убедился в ее абсолютной
заслуженности. Красота Миляги вполне соответствовала ходившим о нем
сплетням, но, как подумал Чарли, выглядел он как человек, только что
перенесший приступ лихорадки. Весь он был какой-то сырой. Казалось, его тело
отсырело до мозга костей, а сквозь правильные черты лица предательски
проглядывало голодное выражение, придававшее ему дьявольский вид.

Дня через три после этой встречи Чарли услышал, что его возлюбленная с
великой скорбью в сердце рассталась с Милягой и теперь нуждается в нежной
заботе. Он поспешил предоставить требуемое, и она отдалась уюту его
преданности с легкостью, говорившей о том, что его мечты об обладании ею
были построены на прочном фундаменте.

Его воспоминания о тогдашнем триумфе были, разумеется, испорчены ее
уходом, и теперь уже на его лице появилось то самое голодное, тоскующее
выражение, которое он впервые увидел на лице Фьюри. Ему оно шло гораздо
меньше, чем Захарии. Роль призрака была не для него. В свои пятьдесят шесть
лет он выглядел на шестьдесят или даже старше, и, насколько худощавыми и
изысканными выглядели черты Миляги, настолько его черты были крупными и
грубыми. Его единственной уступкой собственному тщеславию были изящно
завивающиеся усы под патрицианским носом, которые скрывали верхнюю губу,
казавшуюся ему в дни молодости двусмысленно пухлой, в то время как нижняя
губа выпирала вперед вместо несуществующего подбородка.

И теперь, путешествуя по темным улицам, он заметил в оконном стекле свое
отражение и с горечью принялся изучать его. Каким посмешищем он был! Он
залился краской при мысли о том, как бесстыдно красовался он, шествуя под
руку с Юдит, как он шутливо говорил о том, что она полюбила его за
чистоплотность и за то, что он хорошо разбирался в биде. И те самые люди,
что внимали этим шуткам, теперь уже смеялись над ним по-настоящему, называли
его шутом. Это было невыносимо. Он знал только один способ, как смягчить
боль от пережитого унижения - наказать ее за преступный уход.

Ребром ладони он протер стекло и посмотрел из окна.

- Где мы? - спросил он у Чэнта.

- На южном берегу, сэр.

- Да, но где именно?

- В Стритхэме.

Хотя он много раз ездил по этому району (здесь неподалеку был расположен
его склад), он ничего вокруг не узнавал. Никогда еще город не казался ему
таким враждебным, таким уродливым.

- Как по-вашему, какого пола Лондон? - задумчиво произнес он.

- Никогда об этом не задумывался, - сказал Чэнт.

- Когда-то он был женщиной, - продолжил Эстабрук. - Но, похоже, теперь в
нем не осталось уже ничего женского.

- Весной он снова превратится в леди, - ответил Чэнт.

- Не думаю, что несколько крокусов в Гайд-парке в состоянии что-либо
изменить, - сказал Эстабрук. - Он лишился своего очарования, - вздохнул он.
- Долго еще ехать?

- Около мили.

- Вы уверены, что этот ваш человек будет там?

- Конечно.

- Вы ведь часто этим занимались? Все это между нами, разумеется. Как вы
себя назвали... посредником?

- Ну да, - сказал Чэнт. - Это у меня в крови. - Кровь Чэнта была не
вполне английской. И его кожа, и его синтаксис говорили о наличии иноземных
примесей. Но даже несмотря на это, Эстабрук начал понемногу доверять ему.