Александр Зорич

Серый Тюльпан

На бранном поле, остро пахнущем гноем и кровью, сидел, обхватив руками колени, варвар по имени Фрит.

Его волосы были скрыты под кайнысом - бесформенным головным убором из некрашеного войлока, похожим на шляпку бледной поганки. Да и сам Фрит был бледным и поганым - последнее, конечно, относилось к его моральным качествам.

Мародеры, которых в той местности звали по-простому, "дергачами", оставили поле еще вчера вечером.

Некоторые едва шкандыбали, сгибаясь под тяжестью мешков с добычей. Другие - те, кто был достаточно удачлив, чтобы исповедовать лентяйский принцип двух "д" (драгметаллы плюс дензнаки) - шли налегке и посвистывали. Смекалистые делали из попон волокуши и, нагрузив их доспехами, оружием и златотканым платьем, содранным с благородных гиазиров, впрягались в них вместо лошадей и тащили добро, тяжело пыхтя, к реке. Там хлюпали брюхами вместительные лодки, отходили баркасы с остатками войск: победители вниз по течению, побежденные - вверх.

К ночи равнина совершенно обезлюдела - смельчаков, которые отважились бы провести ночь в Полях, как обычно, не сыскалось.

Потому, что в гробу карманов нет.

Потому, что жизнь дороже денег.

В общем, лишь воронье, проклятое-помянутое в сотнях сотен баллад и застольных песен - такие песни на свадьбах не поют, только на тризнах - с опытным видом шарилось над остывающей сечей.

Про то, что творится в Полях три ночи после сражения, ветераны рассказывали страшные вещи - не диво, что они первыми драпали восвояси, когда становилось ясно кто кого. Даже калеки и те старались поспеть затемно, хоть на своих троих.

Местное население ветеранским рассказам вторило. И хотя всегда находились образованные молодые люди из уважаемых семей, склонные всё презирать и подвергать сомнению (особенно же рассказы о призраках, демонах земли и хищном ветре), правду знал каждый: по истечение третьего дня трупы людей и животных, погибших в сражении, куда-то деваются.

Вот деваются - и всё. Земля их что ли жрет?

Первая ночь с ее похмурыми чудесами прошла.

А поутру в Поля явился Фрит. По молодости он и сам пробавлялся дергачеством, так что вид сотен распотрошенных тел не был ему внове. Тем более, в отличие от других дергачей он знал, что из ловушки Полей, погруженных в трехдневное призрачное бешенство, все-таки можно выскользнуть. Нужно только быть чистым, не брать чужого, и уметь говорить так, чтобы тебя слышали там. И знать лазейки.

Фрит пришел с рассветом и потратил почти полдня на поиски Эви - отменно сложенного серого жеребца чистых аютских кровей.

Нашел.

Нашел своего серого сокола, птицу быстролетную, лапушку-заю, дурилу хвостатого - как он его только не величал.

Некоторое время Фрит сидел себе аутичной обезьяниной и смотрел в землю, ничего не говоря, ничего не выражая.

И лишь когда порыв ветра сковырнул шапку с его варварской башки, он распрямил спину и вытянул затекшие ноги.

- Уфф!

Он придвинулся ближе к коню и погладил его по узкой морде с белой проточиной до самых ноздрей. Черным алмазом горел застывший конский глаз - он смотрел прямо на Фрита.

Эви был мертв - еще в начале сражения ему переломали хребет двуручной секирой. Метили, конечно, в седока. Но лезвие безымянного наемника князя-самозванца Мергела окс Вергрина, оскользнувшись об оплечье добротного кожаного доспеха супостата, соскочило вниз, срезало бахрому с потника, ворвалось в тугое конское мясо и, протиснувшись между позвонков, перерубило горемычному животному спинной нерв.

Конь лежал, вытянув далеко вперед шею, свитую из холодных мускулов - будто готовился к последнему прыжку. Он подогнул под брюхо ноги с широкими копытами, опушенными поверху длинной серой шерстью, и сердито обнажил желтые зубы - не иначе как саму старуху-смерть укусить пытался, да не случилось.

- Эви-Эви, птица моя быстролетная... А ведь шестнадцать лет - не возраст! Не уберег... Не сохранил... - скорбно приговаривал Фрит, перебирая пальцами конскую гриву мягкости необычайной - куда до нее холеным косам иных красавиц. - Но ничего. Это еще не конец. Мы еще встретимся с тобой, погуляем. В Слепой Степи встретимся. Я, Фрит, обещаю! Клянусь!

Нет, он не принимал участия во вчерашнем сражении. Отсиживался в осиннике за несколько лиг к северу и трясся как оный же лист - как бы княжеские разъезды не приняли его за шпиона, со всеми вытекающими.

Сыскав себе пустующую землянку зверовщиков, Фрит устроил у закопченого очага жертвенник. Кое-как разжег огонь, воскурил последнюю щепоть благовонной смеси. И торопливо зарезал на нем двух недомерочных, с тусклым летним мехом хорьков. А когда земля насытилась кровью, возложил на жертвенник четыре дородных желудя, прутик омелы и горстку сахара - все как положено. Он даже окропил жертвенник честным вином! Когда жертва была принята, Фрит обстоятельно помолился - он просил бога войны Куриша пощадить Эви, волею злого случая оказавшегося в Полях.

Не помогло.

Наверное, жертва показалась худосочной. Или на мольбы профессиональных трусов вроде Фрита Куришу, патрону всех отчаянных рубак, было плевать с высоты шестнадцатого яшмового неба, где, и это Фрит знал совершенно точно, располагались его чертоги, снизу доверху облицованные разбитыми в бою щитами.

А может жертву нужно было приносить, как и всегда, господину Рогу, богу-табунщику, покровителю всех всадников и всех коней на свете?

По рыжей проселочной дороге, которая поднималась на взъерошенный ветром холм, шли две девочки.

Одна - русая, ясноглазая, с кроличьей улыбкой - шлепала босиком.

Другая была обута. Ее увесистые каштановые кудри художественно удерживались на затылке шпильками, а кожаные сандалии с чужой ноги хоть и были ношеными, но все же выглядели почти по-городскому.

Обувь была ей велика, да вдобавок и стара, кожаная подошва некстати расслоилась надвое. То и дело нижняя челюсть сандалии зачерпывала, как лопатка, сухой и мелкий дорожный песок, вздымая чихательное облачко. И тогда щеголиха - именем Гита - шипела "Ш-ш-шилол тебя задери!".

Ее русую спутницу звали Меликой.

Мелике было двенадцать. Гите - на полтора года больше. Обе жили в поселке, который остался у них за спиной.

- А что ты своим сказала? - спросила Гита.

- Что мы купаться.

- А что со мной, сказала?

- Неа. Мать меня залает. Она говорит, что ты испорченная, - Мелика посмотрела на Гиту, как бы извиняясь, и пожала плечами.

- Ис-пор-чен-на-я? - с издевкой поинтересовалась Гита.

- Ну... вроде как ты... Это из-за твоей матери... Что она... ну за деньги, с мужчинами, - щеки Мелики запунцовели. Чувствовалось, что объяснение далось ей не без труда.

- А что тут такого? - с хорошо отрепетированным спокойствием парировала Гита и добавила. - Нам деньги нужны.

- Ну, вы могли бы выращивать земляной орех. Как все. В городе дают хорошие деньги...

- Тоже мне - деньги! Да моя мама за один вечер заработает столько, сколько они за месяц. Особенно если перед праздником... - Гита спесиво задрала нос. - И в грязи она не ковыряется. У нее белые руки.

- Ну Гиточка, ну маська, не злись! Пожа-а-алуйста! - прижав руки к груди, протянула Мелика и, остановившись, добавила:

- Я тоже думаю, что они это от зависти говорят. И ты никакая не испорченная.

Гита тоже остановилась и посмотрела в глаза Мелике - не лукавит ли?

- А я и не злюсь. Скажешь еще! - Гита нервно расправила оборки на линялом платьице, перешитом из некогда фасонистого туалета недорогой куртизанки, и снова зашагала. Сама невозмутимость!

Некоторое время они шли молча.

Гита нервно теребила стеклянные бусы с разноцветными костяшками и думала об огородничестве. Ей не нравилась грязь. И земляные орехи она тоже не любила. Впрочем, Гита не считала слова Мелики пустыми. Орехи не орехи, но можно ведь, например, шить. Бабушка рассказывала, что мама умеет шить. И что когда-то она была белошвейкой в поместье у одной благородной госпожи. И, верно, кроила бы по сей день рубахи, если бы не Один Подлец. Он подарил скромной белошвейке слишком нескромный подарок.

А Мелика думала о том, какой ужасный скандал будет, если родители узнают, где они с Гитой были.

Ходить в Поля было запрещено. И староста не далее как вчера обещал посадить на кол всякого, кто осмелится ослушаться запрета.

Потому что нельзя нарушать покой павших на бранном поле, пока не пройдет три лунных ночи и три дня.

Почему нельзя? Этого Мелика точно не знала.

"Наверное, потому что призраки."

Но призраков Мелика не боялась - главным образом потому, что их не боялась Гита. "Днем призраков не бывает!" - уверяла она Мелику.

Это была идея Гиты - пойти в Поля сразу, не дожидаясь, пока минет положенное время.

Мелике нравилось все, что предлагала Гита. Мелике очень нравилась Гита.

Фрит был узкоплеч, высок ростом и глядел на мир орехово-карими глазами.

Одет он был опрятно и не без затей - на шее у него красовался амулет, чей скромный выгляд компенсировался невероятной магической силой. Концы же серо-голубого плаща скрепляла на правом плече застежка: гадюка, скрутившаяся кукишем.

Штаны, рубаха и ремень Фрита остро пахли хорошей кожевенной мастерской.

Если бы не шапка-кайныс, его можно было бы принять за северного грюта, тянущегося к наукам и прочему просвещению.

Но Фрит не собирался расставаться с шапкой. Настоящий мужчина должен носить кайныс, ибо кайныс был первым подарком богов людям-всадникам. Так считал Фрит. И точка.

Однако, даже дикарский кайныс облик Фрита почти не портил. И люди просвещенные - например варанцы - часто делали Фриту комплименты. Что, мол, для варвара он весьма элегантен.

Соплеменники, напротив, редко шли дальше малоумных обобщений - говорили "обабился".

"Да что с них, малохольных, взять, - думал Фрит. - Веру дедовскую забыли, обычаи не блюдут, от правды отпали. Даже жертвы пошли у них, как у всех "просвещенных" - бескровные. Но разве богам нужны бескровные жертвы? Это как псов сторожевых гороховой кашей кормить..."

В общем, Фрит предпочитал общаться с варанцами и аютцами - те хоть и отступили от заветов дедовских, но, по крайней мере, этого не скрывали. Фрит не любил лицемерие.

К сожалению, кроме как о лошадях с деловыми аютскими мамашами Фриту говорить было не о чем. А варанцы чересчур любили воевать - и промеж себя, и с грютами, и с кем попало.

Когда дело доходило до междоусобий, на которые те времена были до мерзкого богаты, Фрит отсиживался в провинции, предпочитая жутко исторические городишки.

Он заметил: некоторые из них война, даже самая людоедская, упорно обходит стороной, обтекает - как ручей высокую кочку.

Скоро Фрит вывел свое личное Правило Безопасного Места. Правило было простым, но работало, как небесная механика - если городишко упоминается в "Хрониках Второго Вздоха Хуммера", написанных в пятьсотзачуханом году, значит там бояться нечего.

Город поленятся осаждать, в него не войдет неприятель, в нем не станет на зимние квартиры озябшая армия. Даже цены на зерно и масло вырастут лишь для проформы - вот, дескать, у нас тоже военная истерия и бесчинствуют спекулянты.

"Хроники" Фрит всегда возил с собой в дорожной сумке вместе с самым необходимым - жертвенной чаркой, лекарством для Эви, солью и честным вином.

Время было нервным, Фрит любил путешествовать и не удивительно, что книгу он перечитывал многократно.

Некоторые особенно богатые топонимами места (вроде "егда бо грядеши на грютов Радагарны, Гирны, Согирны и Умугамы с войною" или "прохождаше между Урталаргисом и Белой Весью, искусиша воеводу лицемеры фальмские") Фрит успел заучить наизусть.

Благодаря этому он не раз сходил за своего в компании действительно образованных людей.

Фрит ненавидел войну. Он приторговывал лошадьми, покупая здесь, перепродавая там. А на войне таким, как он, делать было нечего. На войне ничего не покупали, там тратили и изводили, словно на спор - кто быстрее - купленное загодя.

Но главное, война, по мнению Фрита, была богам не угодна. Да, кровь там лилась рекой. Но река эта впадала не в то море...

В войне Фрит видел пустое расходование ценного продукта - человеческой крови. Что толку для Куриша, Рога или Гуда, бога небесной ярости, в том, что одна тысяча варанцев забьет в землю другую тысячу под истеричный грохот барабанов? Боги любят тонкости и тишину, боги любят слова, сказанные с чувством и вовремя. Боги любят, когда все совершается обстоятельно, а не с бухты-барахты.

Боги любят, когда кровь проливают ради них, а не ради спорного урочища, промысла или рудника...

В Поля Фрита не занесло бы никогда и ни за что, если б просвещенные варанские скоты именем Князя и Истины не конфисковали у него Эви, когда он следовал в абсолютно безопасный городишко Корсис (он упоминался в "Хрониках" дважды!)

Это произошло четыре дня назад.

Все четыре дня Фрит тайком следовал за войском князя Занга окс Ладуя - все пытался вызволить свою лапушку, свою серую птицу, Эви.

Звал его и свистом, и словом, и любимым его лакомством, выкладывая из земляного ореха целые пунктирные тракты, оканчивающиеся в безопасных кустах - авось заметит, поймет, вырвется. Пытался подкупить конюхов. Даже стражу пробовал усыпить.

Но хрен там.

Сопалатник окс Ладуя Ингар - тот самый, что затеял конфискацию когда Фрит отказался взять за Эви предложенную баснословную цену (а затем отказался снова, когда Ингар цену удвоил) - знал толк в скакунах.

Его было не обмануть неказистой сбруей и нечищенными боками. Челядинцы Ингара не спускали с конфискованного коня глаз - ведь гиазир Ингар выразил желание идти на нем в смертный бой!

И что?

В Полях погибли и сам Ингар, и окс Ладуй, и Эви. И князь, так сказать, и истина.

А для Мелики и Гиты эта история началась вот как.

- Недавно у нас ночевал один мужчина. Его звали Лид, - рассказывала Гита. Они сидели на бревнышке у гнилого озерца и грызли семечки. - Мама говорит, он жрец храма Элиена Звезднорожденного. Мама его всегда хвалит. Он постоянный клиент. И потом, он хорошо платит и ничего не требует.

- Совсем ничего? - с подначкой спросила Мелика. Ей нравилось, когда Гита говорит цинично и она использовала всякую возможность подбить Гиту на "правду жизни". Ей было интересно.

- Ничегошечки, - Гита отрицательно замотала головой. - Ему только надо, чтобы мама его слушала. А всякие нежности - это ему не надо.

- Он старый?

- Не очень. Просто ему не нравятся женщины. Вообще никакие.

- Вот дурак! - хихикнула Мелика.

- Нет, он не дурак, - серьезно возразила Гита. - Наоборот, Лид ужасно умный! Он знает, как называются все звезды. И может говорить как иноземцы.

- И как варвары?

- А то! Он даже меня научил.

- Ну тогда скажи что-нибудь по-варварски!

Гита скорчила рожу - искривила губы, выпятила нижнюю челюсть и нахмурила брови - она хотела походить на Куриша, варварского божка войны, свирепую рожу которого видела однажды на нагруднике случайного маминого клиента. И патетически провозгласила:

"Гыгрыфыр фурбабыр!" А потом еще раз: "Гыгрыфыр фурбабыр!"

Впечатленная Мелика отреагировала не сразу.

- И что это значит? - спросила она, выдержав одобрительную паузу.

- Это значит "Мелика - коза", - взгляд Гиты враз озорился, если позволительно так сказать о двух озорных солнышках, что сверкнули в ее глазах. И она рассмеялась писклявым девчачьим смехом.

- Сама ты коза, - для виду надулась Мелика. Надолго ее не хватило - вскоре они хохотали вместе.

- И что этот жрец? - спросила любознательная Мелика, когда веселье унес порыв ветра.

- Рассказывал про Серый Тюльпан.

- Серый?

- Ага, - кивнула Гита и, по-родительски глянув на Мелику, добавила уже другим тоном:

- У тебя лушпайка на верхней губе прилипла. Сними.

Мелика мазнула пальцами по мордашке. Еще раз мазнула. Порядок.

- А что, разве бывают серые цветы? - спросила она.

- Сто пуд!

- И где тогда они растут?

- В полях. Таких, как наше Поле. Там где была битва, - Гита понизила голос. - Серый Тюльпан вырастает в том месте, где умер человек, который подумал о цветах перед самой-самой смертью.

- Как-то непонятно это, - Мелика лениво зашвырнула в воду голыш.

- Что тут непонятного? - взвилась Гита. - Вот тебя проткнули мечом. Так?

- Так.

- И ты умираешь. Представила?

- Представила.

- И кишки у тебя вываливаются наружу, такие коричневые.

- Блуе-е... - Мелика закатила глаза, перегнулась пополам, вывалила черный от семечковой гари язык и спазмически дернулась - словом, сделала вид, что ее сейчас стошнит. Она научилась этой ужимке у Гиты и втайне ужасно гордилась тем, что смогла превзойти наставницу.

- Ну ладно. Кишки - это не обязательно, - с авторитетным видом заверила подругу Гита. - Главное, ты знаешь, что сейчас умрешь. Представила?

- Ну.

- О чем ты будешь думать?

Мелика гадательно закусила нижнюю губу и засопела, подыскивая ответ.

- Ну... Буду звать на помощь...

- Бесполезно!

- Тогда про папу. Или лучше стану думать, что сейчас я усну. А проснусь уже там, где бабушка. Или буду вспоминать, как тот благородный гиазир катал нас в своих санях с колокольчиками. Помнишь?

- Да помню! Я не про то! - Гита досадливо махнула рукой и добавила. - Вот у таких как ты Серый Тюльпан в жизни никогда не вырастет! Никогда!

- Это еще почему?

- Потому, что ты - приземленная! А Серый Тюльпан вырастает только рядом с теми, кто думал о тюльпанах.

- И что с того? Что с того, что тюльпан вырастает - подумаешь, радости такой! - Мелика сделала плаксивое лицо, ей стало обидно, что Гита, ее Гита, говорит о ней так пренебрежительно. - Да оно и не красиво - серый цветок!

- При чем тут "красиво"? Серый Тюльпан может оживлять мертвых, - со значением сказала Гита и пристально посмотрела на Мелику. - Это мне сказал Лид.

- Враки.

- Никакие не враки.

- Не верю!

- Ну и коза. Ты лучше подумай, что если правда? Лид говорил, что Серый Тюльпан - это дар. Дар Матери Трав тому, кто вспомнил о ее детях перед смертью. Может ты и в Матерь Трав не веришь?

Мелика закинула в рот целую жменю семечек и принялась сосредоточенно их перемалывать. Матерь Трав была покровительницей ее рода. И имя "Мелика" означало в древности "росистая". Росистая трава, надо полагать.

- И как его достать - Серый Тюльпан? - спросила наконец Мелика.

- Для этого нужно пойти в Поля на следующий день после битвы. И найти цветок. Лид говорил, что всегда, всегда есть человек, возле которого такой цветок вырастает. Всегда!

- Так почему твой Лид сам туда не пошел? Ему что, такой цветочек не требуется?