Джеймс БЛИШ

ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА

Внезапно он вспомнил свою смерть. Однако он увидел ее как бы
отодвинутой на двойное расстояние: будто вспоминал о воспоминании, а не о
событии, будто на самом деле он не был там действующим лицом.

И все же воспоминание было его собственным, а вовсе не воспоминанием
какой-нибудь сторонней бестелесной субстанции, скажем, его души.
Отчетливее всего он помнил, как неровно, со свистом втягивал воздух. Лицо
врача, расплываясь, склонилось, замаячило над ним, приблизилось - и
исчезло из его поля зрения, когда врач прижался головой к его груди, чтобы
послушать легкие.

Стремительно сгустилась тьма, и тогда только он осознал, что
наступают последние минуты. Он изо всех сил пытался выговорить имя Полины,
но не помнил, удалось ли это ему; помнил лишь свист и хрип да черную
дымку, на какой-то миг застлавшую глаза.

Только на миг - и воспоминание оборвалось. В комнате снова было
светло, а потолок, заметил он с удивлением, стал светло-зеленым. Врач уже
не прижимал голову к его груди, а смотрел на него сверху вниз.

Врач был не тот: намного моложе, с аскетическим лицом и почти
остановившимся взглядом блестящих глаз. Сомнений не было: это другой врач.
Одной из его последних мыслей перед смертью была благодарность судьбе за
то, что при его кончине не присутствовал врач, который тайно ненавидел его
за былые связи. Нет, выражение лица у того лечащего врача наводило на
мысль о каком-нибудь светиле швейцарской медицины, призванном к смертному
одру знаменитости: к волнению при мысли о потере столь знаменитого
пациента примешивалась спокойная уверенность в том, что благодаря возрасту
больного никто не станет винить в его смерти врача. Пенициллин
пенициллином, а воспаление легких в восемьдесят пять лет - вещь серьезная.

- Теперь все в порядке, - сказал новый доктор, освобождая голову
пациента от сетки из серебристых проволочек. - Полежите минутку и
постарайтесь не волноваться. Вы знаете свое имя?

С опаской он сделал вдох. Похоже, что с легкими все в порядке. Он
чувствовал себя совершенно здоровым.

- Безусловно, - ответил он, немного задетый. - А вы свое?

Доктор криво улыбнулся.

- Характер у вас, кажется, все тот же, - сказал он. - Мое имя Баркун
Крис; я психоскульптор. А ваше?

- Рихард Штраус. Композитор.

- Великолепно, - сказал доктор Крис и отвернулся.

Мысли Штрауса, однако, были заняты уже другим странным явлением.
По-немецки Strauss не только имя, но и слово, имеющее много значений
(битва, страус, букет), и фон Вольцоген в свое время здорово повеселился,
всячески обыгрывая это слово в либретто оперы "Feuersnot" ["Без огня"
(нем.)]. Это было первое немецкое слово, произнесенное им с того, дважды
отодвинутого мига смерти! Язык, на котором они говорили, не был ни
французским, ни итальянским. Больше всего он походил на английский, но не
на тот английский, который знал Штраус; и тем не менее говорить и даже
думать на этом языке не составляло для него никакого труда.

"Что ж, - подумал он, - теперь я могу дирижировать на премьере "Любви
Данаи". Не каждому композитору дано присутствовать на посмертной премьере
своей последней оперы". И, однако, во всем этом было что-то очень
странное, и самой странной была не покидавшая его мысль, что мертвым он
оставался совсем недолго. Конечно, медицина движется вперед гигантскими
шагами, это известно каждому, однако...

- Объясните мне все, - сказал он, приподнявшись на локте. Кровать
тоже была другая, далеко не такая удобная, как его смертное ложе
(удивительно, до чего легко пришло к нему это слово!). Что до комнаты, то
она больше походила на электромеханический цех, чем на больничную палату.
Неужто современная медицина местом воскрешения мертвых избрала цеха завода
Сименс-Шуккерт?

- Минуточку, - сказал Крис. Он был занят: откатывал какую-то машину
туда, где, раздраженно подумал Штраус, ей и следовало быть. Покончив с
этим, врач снова подошел к койке.

- Прежде всего, доктор Штраус, многое вам придется принять на веру,
не понимая и даже не пытаясь понять. Не все в сегодняшнем мире объяснимо в
привычных для вас терминах. Пожалуйста, помните об этом.

- Хорошо. Продолжайте.

- Сейчас, - сказал доктор Крис, - 2161 год по вашему летоисчислению.
Иными словами, после вашей смерти прошло 212 лет. Вы, конечно, понимаете,
что от вашего тела за это время остались только кости, которые мы не стали
тревожить. Ваше нынешнее тело предоставлено вам добровольно. Сходство его
с вашей прежней телесной оболочкой совсем небольшое. Прежде, чем вы
посмотрите на себя в зеркало, знайте, что физическое различие между
нынешним телом и прежним целиком в вашу пользу. Ваше нынешнее тело в
добром здравии, довольно приятно на вид, его физиологический возраст -
около пятидесяти, а в наше время это поздняя молодость.

Чудо? Нет, теперь чудес не бывает - просто достижение медицины. Но
какой медицины!

- Где мы находимся? - спросил композитор.

- В Порт-Йорке, части штата Манхэттен, в Соединенных Штатах. Вы
обнаружите, что в некоторых отношениях страна изменилась меньше, чем вы,
может быть, ожидаете. Другие перемены, конечно, покажутся вам
разительными, но мне трудно предвидеть, какие именно произведут на вас
большее впечатление. Неплохо, если вы выработаете в себе известную
гибкость.

- Понимаю, - сказал Штраус, садясь в постели. - Еще один вопрос.
Может ли композитор заработать себе на жизнь в этом столетии?

- Вполне, - с улыбкой ответил доктор Крис. - Как раз этого мы от вас
и ожидаем. Это одна из причин, почему мы... вернули вас.

- Значит, - голос Штрауса зазвучал несколько суше, - моя музыка
по-прежнему нужна? В свое время кое-кто из критиков...

- Дело обстоит не совсем так, - перебил его доктор Крис. - Насколько
я понимаю, некоторые из ваших произведений исполняются до сих пор, но,
откровенно говоря, о вашей нынешней популярности я знаю очень мало. Меня
интересует скорее...

Где-то отворилась дверь, и появился еще один человек. Он был старше и
солиднее Криса, в нем было что-то академическое, но, как и Крис, он носил
хирургический халат странного покроя и смотрел на пациента горящим
взглядом художника.

- Удача, Крис? - спросил он. - Поздравляю.

- Повремени, - сказал доктор Ирис. - Важно завершающее испытание.
Доктор Штраус, если вы не чувствуете слабости, мы с доктором Сейрдсом
хотели бы задать вам несколько вопросов. Нам хотелось бы проверить ясность
вашей памяти.

- Конечно. Пожалуйста!

- По нашим сведениям, - сказал доктор Крис, - вы были когда-то
знакомы с человеком, чьи инициалы - Р.К.Л.; вы тогда были дирижером
венской Staatsoper. - Произнося это слово, он протянул двойное "а" по
меньшей мере вдвое дольше, чем следовало, как будто немецкий язык был
мертвым и Крис старался правильно воспроизвести классическое произношение.
- Как его звали, и кто это такой?

- Должно быть, Курт Лист: его первое имя было Рихард, но его так
никогда не называли. Он был ассистентом режиссера. И не бесталанным; он же
учился у того ужасного молодого человека, Берга... Альбана Берга.

Врачи переглянулись.

- Почему вы вызвались написать увертюру к "Женщине без тени" и
подарили городу Вене ее рукопись?

- Чтобы избежать уплаты налога за уборку мусора на вилле
Марии-Терезы, которую подарил мне город.

- На заднем дворе вашего имения в Гармиш-Партенкирхене был могильный
камень. Что на нем вырезано?

Штраус нахмурился. Он бы с радостью не ответил на этот вопрос. Даже
если тебе вдруг взбрело в голову по-ребячески подшутить над самим собой,
лучше все же не увековечивать шутку в камне, тем более там, где она у тебя
перед глазами всякий раз, когда ты чинишь свой мерседес.

Он ответил устало:

- Там вырезано: "Посвящается памяти Гунтрама, миннезингера, злодейски
убитого собственным симфоническим оркестром его отца".

- Когда состоялась премьера "Гунтрама"?

- В... минуточку... по-моему, в 1894 году.

- Где?

- В Веймаре.

- Как звали примадонну?

- Полина де Ана.

- Что с ней потом сталось?

- Я женился на ней. - Штраус разволновался. - А ее тоже?..

- Нет, - сказал Крис. - Мне жаль, доктор Штраус, но, для того чтобы
воссоздать более или менее заурядных людей, нам не хватает о них данных.

Композитор вздохнул. Он не знал, горевать ему или радоваться.
Конечно, он любил Полину. Но, с другой стороны, для него начинается новая
жизнь. И вообще-то приятно, если, входя в дом, не надо обязательно
разуваться только ради того, чтобы не поцарапать полированного паркета. И
наверное, будет приятно, если в два часа дня ему не придется больше
слышать магическую формулу, которой Полина разгоняла гостей: "RicНard
jetzt komponiert!" ["Рихард сочиняет музыку!" (нем.)]

- Следующий вопрос, - сказал он.