Рэй Брэдбери.
451 градус по Фаренгейту
и горит бумага.
Часть 1. ОЧАГ И САЛАМАНДРА
пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта
зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина,
кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера,
исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные,
обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451,
низко надвинут на лоб, глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том,
что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель - и огонь жадно
бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-желто-черные тона. Он
шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать
сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве,- сунуть в огонь прутик с
леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на
крыльце и на лужайке перед домом, они взлетают в огненном вихре, и черный от
копоти ветер уносит их прочь.
появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнем и он
стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
в зеркало, дружески подмигнет своему обожженному, измазанному сажей лицу. И
позже в темноте, уже засыпая, он все еще будет чувствовать на губах
застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда,
сколько он себя помнит.
повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струей
душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересек площадку верхнего этажа
пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа
уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий
бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги
коснулись цементного пола нижнего этажа.
пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной
трубе подземного туннеля и вместе с сильной струей теплого воздуха выбросил
на выложенный желтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из
пригородов.
думая ни о чем, во всяком случае, ни о чем в особенности, он дошел до
поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как
будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по
имени.
освещенный звездами тротуар вел к его дому, он испытывал это странное
чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом
кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух
шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг
превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где
стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было
невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты
пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень
мелькнула через лужайку, но все исчезло, прежде чем он смог вглядеться или
произнести хоть слово.
Мысленно он уже был за углом - и уловил слабый шорох. Чье-то дыхание? Или
движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и
ждал?
казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит
над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела,
как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое матовой белизны
лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало легкое
удивление. Темные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не
могло от них ускользнуть. На ней было белое платье, оно шелестело. Монтэгу
чудилось, что он слышит каждое движение ее рук в такт шагам, что он услышал
даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук - светлый трепет ее лица,
когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют
ее от мужчины, стоящего посреди тротуара.
остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того она
пристально поглядела на Монтэга, и ее темные, лучистые, живые глаза так
просияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал,
что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка,
как завороженная, смотрит на изображение саламандры, на рукаве его тужурки и
на диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:
профессии,- пожарник? - Голос ее замер.
Дочиста его ни за что не отмоешь.
стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с
места.
для меня он все равно, что духи.
я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.
делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?
Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих абрикосов и
земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно - ведь на дворе осень.
лунном свете лицо ее сияло, как снег. Он знал, что сейчас она обдумывает его
вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если
спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты
сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать
их запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролет и встречаю восход
солнца.
конце концов, такой же человек...
свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное -
даже складки у рта,- как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками
лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное
теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся изнутри
ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и
резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он
был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю
свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий:
мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось
вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая,
чтобы электричество не включалось как можно дольше. Вдруг Кларисса сказала: