Франц ФЮМАН

БУМАЖНАЯ КНИГА ПАБЛО

Да просто быть того не может, что в Унитерре запретят книги из
бумаги. Напротив: их же ведь хранят в специальных библиотеках, окружив
самым бережным уходом, и выдают там в пользование ученым. Даже частным
лицам разрешается иметь бумажные книги, читать их, более того - одалживать
другим; вот только превращать их в предмет торговли запрещено, ибо как
материальное, так и культурно-историческое значение книг бесценно. Против
подобных мер защиты нечего возразить, и посему вполне понятно, что в
соответствии с конституцией и устоями Унитерры некоторые книги
засекречены: одни из-за аморального, то есть антиунитеррского, содержания
либо иного вредного или по всей вероятности вредного содержания, остальные
- по другим причинам. К ним имеет доступ лишь крайне ограниченный круг
лиц.

После двух атомных войн, еще до основания Унитерры, на всей
заселенной территории насчитывалось ни много ни мало 82.347 полностью
сохранившихся бумажных книг первой категории и 1,2 миллиона экземпляров
второй. Бумажной книгой считалось: "Произведение печати любого вида,
материализованное на субстратах растительного или животного происхождения
и доступное для потребления без механических приспособлений (читального
прибора, пленки, звуковоспроизводителей и проч., за исключением очков и
простейших луп)." К бумажным книгам второй категории относились еще
фотоснимки. Книги второй категории представляли собой изделия, не имевшие
почти никакой исторической и материальной ценности: пустые бланки
массового употребления, разрозненные листки календаря, обложки от книг,
почтовые конверты. Зато исписанная открытка в зависимости от текста могла
попасть и в первую категорию.

Одной из первых мер правительства Унитерры явилась конфискация всех
бумажных книг первой категории у частных лиц для проверки и регистрации.
Сокрытие подобного имущества каралось надлежащим образом, как правило -
смертной казнью. Большинство экземпляров книг после регистрации было
передано в библиотеки как национальное достояние. Правда, в тридцати и
одном случае бумажные книги такого рода возвратились к своим владельцам. О
книгах второй категории необходимо было в обязательном порядке заявить,
указав прежде всего со всеми подробностями способ их приобретения. Эти
бумажные книги пользовались огромным спросом у коллекционеров. Например,
ничем так не гордился отец Жирро, куска искусственного мыла (стоимостью 49
марок 9 пфеннигов) в "СУПЕРУНИВЕРСАМЕ" города под названием Берлин,
который сгинул с лица земли еще в первую атомную войну. Эта уникальная
вещица, помещенная в защитный футляр из флюоресцирующего стекла, висела на
торцовой стене семейного жилотсека, побуждая отца Жирро с приходом гостей
пускаться в философствования по поводу прогресса человечества: мол,
раньше, в стародавние и мрачные времена, люди были вынуждены покупать
искусственное мыло в магазинах, а вот у нас, в Унитерре, правительство,
которое только и знает, что печется о благе народа, каждый месяц бесплатно
выдает кусок мыла-эрзаца. Дескать, ну как тут не испытывать чувства
благодарности. Гости кивают, изумляются, восхищенно охают, добавляя затем,
как обычно: "Значит, погоди-ка, тысяча четыреста пятьдесят восемь лет тому
назад... Невероятно!" - и снова кивают.

И вот в руки Пабло попадает бумажная книга первой категории, одна из
тех, тридцати и одной, оставшихся у своих владельцев. Не вдаваясь в
подробности, здесь, очевидно, достаточно только упомянуть, что как-то раз
по заданию камрада начальника столичного контрольного отряда Пабло
пришлось заниматься изобретениями. И весьма благоволившая ему подруга
начальника одолжила, раздобыв у своих знакомых, эту самую бумажную книгу.
Важно, однако, заметить, что книги из бумаги принципиальным образом
отличались от своих записей на микрофильмах и читальных пластинках,
укоренившихся в обиходе в промежуток между первой и второй атомной войной.
[Не говорю уже о так называемых "концентратах содержания" для запоминающих
устройств по культзнаниям, которые, например, а Унитерре выглядели так:
"Макбет"; трагедия в пяти актах У.Шекспира (1564-1616), написана белым
пятистопным ямбом; тема - изгнание несправедливого тирана народным
ополчением". А в Либротерре подобный концентрат выглядел так: "Макбет",
пятиактовик Шекспира Уильяма (1564-1616); характеризуется гаммовой
структурой трагиконфликтного столкновения трех неразрешенных Эдиповых
комплексов в рамках архаикофеодального социомикростроя". - Прим. автора.]
В таком виде удалось сохранить тексты многих произведений мировой
литературы, начиная с эпоса о Гильгамеше, Данте, Беккета и кончая Смитом,
и Шмидом. А одним из свойств бумажной книги, повторяем, являлась годность
к употреблению без механических приспособлений, или, проще говоря, когда
Пабло взял бумажную книгу в руки, он понял, что это такое.

Оказывается, до нее можно было дотронуться, ощутить физически! Он
погладил податливый серо-голубой переплет, и у него закружилась голова.
Книга покоилась на ладонях словно живое существо, он попытался приоткрыть
ее, и она раскрылась; рука чувствовала сопротивление и покорность, линия
шрифта складывалась в блоки, пока не раскрывшие своей сути, хотя уже
вполне различимые. Страницы изгибались вроде холмов с тенистой долиной
посредине. И пальцы Пабло, скользившие по рядам знаков, тоже отбрасывали
тени. Он различал очертания букв, источавших запах мглистой дали, шелест
струящихся страниц, родника неизбывно льющегося времени. Он пока не читал,
а только рассматривал книгу, впитывая ее в себя всеми органами чувств. Вне
машины ни микрофильмы, ни пластинки с текстами не были вещью, которая
поддается восприятию, раскрывая себя: микрофильм представлял собой
малюсенькую трубочку, которую руке невозможно было отличить от пачки со
слабительным или с таблетками для аборта. Читальные пластинки были в
лучшем случае, да и то в устаревших формах, кусочком пластмассы размером с
ноготь. Чаще всего их сразу встраивали в машину: стоило нажать на клавишу
вызова, и возникал шрифт - стандартное изображение из растровых точек,
пригодное для передачи любой информации, неосязаемое и беззвучное, без
запаха и без вкуса, никоим образом не соотносимое с естественными
пропорциями органа человеческих чувств, а тем более глаза. Точно так же
нажатием на клавишу любого другого компьютера включается стиральная или
селективная машина, калькулятор или будильник, поисковый прибор,
помогающий отыскивать свой жилотсек.

А бумажная книга, во-первых, приходилась как раз по руке: она лежала
на ладони, как птица в гнезде - возьмем хотя бы это сравнение вместо того,
которое напрасно силился подыскать Пабло. И каждая из ее страниц являла
собой некий образ, контуры которого можно было обмерить взглядом, являла
меру сомкнутого пространства, а значит - времени. Обозримую и потому
человечную меру, которая позволяла соразмерять и отмеривать, сколько
страниц тебе еще прочесть: две, а может, три, семь или сто. На дисплее или
под лупой читального прибора буквы тянулись бесконечной вереницей, там
можно было, правда, регулировать скорость, а захочется - в любой момент
остановить, но тогда текст, замерев, превращался в неясное чередование
слов, бесформенный, лишенный перспективы, случайный фрагмент, где зачастую
и предложения-то не различишь. Простор, открывавшийся мысли на страницах
книги, становился конвейером в читальном приборе, переползавшем с места на
место при нажатии на кнопку, от которого срабатывало восприятие и
механически подключался мозг. Даже проследив весь путь такой ленты,
человек не мог уловить сути. В лучшем случае текст оставался цитатой. По
трубочке с микрофильмом нельзя было распознавать, сколько часов чтения в
ней кроется. А бумажная книга и на вес и на вид сразу давала понять, с кем
имеешь дело. Она, будто знакомясь с тобой, указывала на переплете свое имя
- заглавие, вот и здесь: "В тяжкую годину". Этот томик появился на свет в
один год с кассовым чеком отца Жирро и содержал три текста на немецком, в
ту пору еще не смешанном с английским, которые назывались "рассказы".
Пабло не знал, что это такое, да и авторы были ему незнакомы.

Первый рассказ был озаглавлен "В исправительной колонии" и начинался
так:

"Это особого рода аппарат, - сказал офицер ученому-путешественнику,
не без любования оглядывая, конечно же, отлично знакомый ему аппарат.
Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение
коменданта присутствовать при исполнении приговора, вынесенного одному
солдату за непослушание и оскорбление начальника. Да и в исправительной
колонии предстоящая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала.
Во всяком случае, здесь, в этой небольшой и глубокой песчаной долине,
замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера и
путешественника находились только двое: осужденный, туповатый, широкоротый
малый с нечесаной головой и небритым лицом, и солдат, не выпускавший из
рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувшиеся от
запястий, лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соединительными
цепочками. Между тем во всем облике осужденного была такая собачья
покорность, что казалось, только свистнуть перед началом экзекуции, и он
явится".

Читая, Пабло с трудом вникал в значение многих слов - например, он не
знал, что такое "исправительная колония", - однако они все больше и больше
захватывали его, ибо, хотя многое из прочитанного казалось ему
невероятным, более того - немыслимым (разве солдат может ослушаться?), -
ему казалось, будто кто-то рассказывает ему, что происходило с ним самим,
только он этого пока не знал. "Теперь, сидя у края котлована, он мельком
туда заглянул". Пабло еще ни разу не приходилось сидеть у края котлована,
а тут он почувствовал, что его потянуло вниз, на дно. Может, он уже падает
в кровавую воду, которая стекает туда, смешиваясь с нечистотами?

А дальше дело было так: офицер принялся объяснять путешественнику
устройство экзекуционного аппарата, а заодно, на примере своего
судопроизводства, и структуру исправительной колонии этого идеала