Герберт Уэллс.
Дверь в стене
интимности обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про
"дверь в стене". Слушая его, я ничуть не сомневался в
правдивости его рассказа.
убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но утром у себя
дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в постели и
перебирая в памяти подробности рассказа Уоллеса, я уже не
испытывал обаяния его неторопливого, проникновенного голоса,
когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким
светом затененной абажуром лампы, а комната вокруг нас тонула в
призрачном полумраке и перед нами на белоснежной скатерти
стояли тарелочки с десертом, сверкало серебро и разноцветные
вина в бокалах, и этот яркий, уютный мирок был так далек от
повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке, история эта
показалась мне совершенно невероятной.
у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак этого
не ожидал.
поймал себя на том, что стараюсь доискаться, почему эта столь
неправдоподобная история вызвала у меня такое волнующее
ощущение живой действительности; мне приходило в голову, что в
своем образном рассказе он пытался как-то передать,
воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те свои
переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.
объяснениях. Со всеми сомнениями уже давно покончено. Сейчас я
верю, как верил, слушая рассказ Уоллеса, что он всеми силами
стремился приоткрыть мне некую тайну. Но видел ли он на самом
деле, или же это ему просто казалось, обладал ли он каким-то
редкостным драгоценным даром или же был во власти игры
воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти
не пролили свет на этот вопрос, который так и остался
неразрешенным. Пусть судит сам читатель!
столь замкнутого человека - случайное ли мое замечание или
упрек. Должно быть, я обвинил его в том, что он проявил
какую-то расхлябанность, даже апатию, и не поддержал одно
серьезное общественное движение, обманув мои надежды. Тут у
него вдруг вырвалось:
продолжал он, немного помолчав,- я был не на высоте... Но дело
в том... Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни привидения...
но, как это ни странно, Редмонд, я словно околдован. Меня
что-то преследует, омрачает мою жизнь, пробуждает какое-то
неясное томление.
нередко овладевает нами, англичанами, когда приходятся говорить
о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.
внезапно спросил он совсем некстати, как мне показалось в тот
момент.- Так вот...- И он снова умолк. Затем, сперва
неуверенно, то и дело запинаясь, потом все более плавно и
непринужденно, стал рассказывать о том, что составляло тайну
его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и
блаженстве, пробуждавшее в его сердце ненасытное томление,
отчего все земные дела и развлечения светской жизни казалась
ему глупыми, скучными и пустыми.
кажется, что все было написано на его лице. У меня сохранилась
его фотография, на которой очень ярко запечатлелось это
выражение какой-то странной отрешенности. Мне вспоминается, что
однажды сказала о нем женщина, горячо его любившая. "Внезапно -
заметила она,- он теряет всякий интерес к окружающему. Он
забывает о вас. Вы для него не существуете, хотя вы рядом с
ним..."
окружающему, и, когда его внимание на чем-нибудь
останавливалось, он добивался исключительных успехов. И в самом
деле, его карьера представляла собой цепь блестящих удач. Он
уже давно опередил меня, занимал гораздо более высокое
положение и играл в обществе такую роль, о какой я не мог и
мечтать.
жив, то получил бы ответственный пост и почти наверняка вошел
бы в состав нового кабинета. В школе он всегда без малейшего
усилия шел впереди меня, это получалось как-то само собой.
Сент-Ателстенском колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил
в колледж с теми же знаниями, что и я, а окончил его,
значительно опередив меня, вызывая удивление своей блестящей
эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и сам, кажется,
учился недурно. В школе я впервые услыхал об этой "двери в
стене", о которой вторично мне довелось услышать всего за месяц
до смерти Уоллеса.
него, эта "дверь в стене" была настоящей дверью в реальной
стене и вела к вечным реальным ценностям.
ребенком пяти-шести лет.
вслух, приоткрыл мне свою тайну и, казалось, старался точно
установить, когда именно это с ним произошло.
виноград, ярко освещенный полуденным солнцем, темно-красный на
фоне белой стены... Я внезапно его заметил, хотя и не помню,
как это случилось... На чистом тротуаре, перед зеленой дверью
лежали листья конского каштана. Понимаешь, желтые с зелеными
прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они только
что упали с дерева. Вероятно, это был октябрь. Я каждый год
любуюсь как падают листья конского каштана, и хорошо знаю,
когда это бывает... Если не ошибаюсь, мне было в то время пять
лет и четыре месяца.
говорить научился необычайно рано, отличался рассудительностью
и был, по мнению окружающих, "совсем как взрослый", поэтому
пользовался такой свободой, какую большинство детей едва ли
получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда
ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не
слитком строгим надзором гувернантки. Его отец - суровый,
поглощенный своими делами адвокат - уделял сыну мало внимания,
но возлагал на него большие надежды. Мне думается, что,
несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой
II скучной. И вот однажды он отправился побродить.
каким улицам Восточного Кенсингтона он проходил. Все это
безнадежно стерлось у него из памяти. Но белая стена и зеленая
дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.
испытал необъяснимое волнение, его влекло к ней, неудержимо
захотелось открыть и войти.
неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся этому
влечению. Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с
самого начала, если только память его не обманывает, что дверь
не заперта и он может, когда захочет, в нее войти.
дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону.
очень рассердится, если он войдет в эту дверь.
колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы,
по-мальчишески засвистел, с независимым видом зашагал вдоль
стены и свернул за угол. Там он увидел несколько драных,
грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские
водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные
глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и
жестянки с эмалевой краской.
самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.
на него снова не напали колебания, он решительно побежал,
протянув руку, толкнул зеленую дверь, вошел в нее, и она
захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в
саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.