Станислав ЛЕМ

ОСМОТР НА МЕСТЕ

1. В ШВЕЙЦАРИИ

Приземлившись на мысе Канаверал, я отдал корабль в ремонт и начал
думать о даче. После столь долгого путешествия мне полагался отдых. Земля
кажется точкой только из космоса, после посадки оказывается, что она
довольно обширна. А для хорошего отдыха мало красивых видов - необходима
еще надлежащая осторожность. Поэтому я поехал к кузену профессора
Тарантоги, который имеет разумную привычку читать газеты не сразу, а
несколько недель погодя, когда они отлежатся. Я предпочел выбрать курорт у
знакомого, чем в какой-нибудь публичной библиотеке. Пересекать магнитные
поля Галактики - это не фунт изюму. Кости ноют уже порядочно. К тому же
дает о себе знать колено, которое я вывихнул в Гималаях, в альпинистском
лагере, когда алюминиевый табурет подо мной подломился. Лучшее средство от
ревматизма - это чтобы было посуше и погорячее, разумеется, в
климатическом, а не в военном смысле. Ближний Восток, как обычно, не
входил в расчет. Арабы по-прежнему изображают собой слоеный пирог, в
котором их государства сливаются, делятся, объединяются и дерутся между
собой по тысяче разных причин, которых я даже не пробую уразуметь. Южные,
солнечные склоны Альп были бы в самый раз, но там уже не ступит моя нога с
тех пор, как меня похитили в Турине в качестве дочери герцога ди Кавалли,
а может, ди Пьедимонте. Это так до конца и не выяснилось. Я приехал на
астронавтический конгресс, сессия закончилась после полуночи, назавтра
надо было лететь в Сантьяго, я заблудился в городе, не смог отыскать
гостиницу и въехал в какую-то подземную автостоянку, чтобы вздремнуть хотя
бы в машине. Единственное свободное место было, правда, огорожено
разноцветными лентами, кажется, в знак того, что дочка герцога была с
кем-то обвенчана, но я ничего об этом не знал, а впрочем, какое это имело
значение в час ночи. Сперва мне засунули в рот кляп и связали, потом
упаковали в кофр, машину вывели на улицу, погрузили на большой прицеп,
которым перевозят новые автомобили, и повезли в свое убежище. Я, правда,
мужчина, но теперь пол с ходу не определишь, бороды я не ношу, отличаюсь
незаурядной красотой, - словом, они вытащили меня из багажника у подножья
великолепной горной панорамы и провели в одиноко стоящий домик. Стерегли
меня двое верзил, на смену; за окном - альпийские снега, но, разумеется,
позагорать не пришлось, куда там. Со смуглым усачом я играл в шашки - для
шахмат он был туповат, а второй, без усов, зато с бородой, имел несносную
привычку называть меня антрекотом. Это был намек на мою судьбу в случае,
если герцог с супругой не заплатят выкупа. Они уже знали, что я ничего
общего не имею с семейством ди Кавалли - или ди Пьедимонте, - но это вовсе
не сбило их с толку, ведь суррогатное похищение стало делом обычным. Перед
тем уже было несколько случаев похищения не тех детишек, что намечались, и
родители детей, подлежавших похищению, помогли неимущим. Потом это
распространилось и на совершеннолетних. Немцы называют это
Erzatzentfuhrung, а они в таких делах доки. На беду, когда очередь дошла
до меня, эрзац-похищений стало слишком уж много, сердца богачей
очерствели, и никто не давал за меня даже ломаного гроша. Пробовали
что-нибудь выторговать в Ватикане, церковь, как известно, милосердствует
профессионально, но тянулось это ужасно долго. Целый месяц я вынужден был
играть в шашки и выслушивать гастрономические угрозы субъекта, который к
тому же невыносимо потел и только гоготал, когда я просил его принять душ:
ведь в доме есть ванная, а спину я ему сам намылю. В конце концов и
церковь не оправдала надежд. Я присутствовал при их ссоре, они чуть не
подрались, одни кричали "резать", вторые - за загривок, мол, герцогинину
дочку, и вон со двора.

Герцогининой дочкой уперся называть меня тот, смуглый. У него на
темени был жировик, и мне все время приходилось его разглядывать. Ел я,
понятно, то же, что и они, с той лишь разницей, что они облизывали
пальчики после макарон на оливковом масле, а меня от этого мутило. Шея еще
болела с тех пор, как они пытались заставить меня признаться, что я по
крайней мере какой-нибудь свойственник герцога, раз въехал на герцогский
паркинг, и порядочно приложили мне за свои обманутые ожидания. С тех пор
Италия перестала существовать для меня.

Австрия довольно мила, но я знаю ее как свои пять пальцев, а хотелось
чего-нибудь новенького. Оставалась Швейцария. Я решил спросить кузена
Тарантоги, какого он о ней мнения, но оказалось, что сделал глупость,
затеяв с ним разговор; он, правда, заядлый путешественник, но вместе с тем
антрополог-любитель, собирающий так называемые граффити по всем уборным на
свете. Весь дом он превратил в их хранилище. Когда он заводит речь о том,
что люди изображают на стенах клозетов, глаза у него загораются огнем
вдохновения. Он утверждает, что только там человечество абсолютно искренне
и на этих кафельных стенах виднеется наше "мене, текел, упарсин", а также
entia non sunt multiрlicanda рraeter necessitatem [Не следует умножать
сущности сверх необходимости (лат.) - изречение, приписываемое английскому
средневековому философу У.Оккаму]. Он фотографирует эти надписи,
увеличивает их, заливает плексигласом и развешивает у себя на стенах;
издали это напоминает мозаику, а вблизи просто спирает дыханье. Под
экзотическими надписями, вроде китайских или малайских, он помещает
переводы. Я знал, что он пополнял свою коллекцию в Швейцарии, но мне это
ничего не дало - он не заметил там никаких гор. Он жаловался, что туалеты
там моют с утра до вечера, уничтожая капитальные надписи; он даже подал
памятную записку в Kulturdezernat [Управление по делам культуры (нем.)] в
Цюрихе, чтобы мыли раз в три дня, но с ним просто не стали разговаривать,
а о том, чтобы пустить его в дамские туалеты, и речи не было, хотя у него
имелась бумага из ЮНЕСКО - уж не знаю, как он ее раздобыл, -
подтверждавшая научный характер его занятий. Кузен Тарантоги не верит ни
во Фрейда, ни во фрейдистов, потому что у Фрейда можно узнать, что думает
тот, кому наяву или во сне чудятся башня, дубина, телефонный столб,
полено, передок телеги с дышлом, кол и так далее; но вся эта мудрость
оказывается бесполезной, если кто-нибудь видит сны напрямую, без обиняков.
Кузен Тарантоги питает личную антипатию к психоаналитикам, считает их
идиотами и пожелал непременно объяснить мне, почему. Он показывал
жемчужины своего собрания, стишки на восьмидесяти, кажется, языках (он
готовит богато иллюстрированную книгу, настоящий компендиум, с цветными
вклейками); разумеется, он сделал и статистические расчеты, сколько чего
появляется на квадратный километр или, может, на тысячу жителей, не помню
уже. Он полиглот, хотя в довольно-таки узкой области; но и это чего-нибудь
стоит, если учесть, какое здесь накоплено лексическое богатство. Он,
впрочем, утверждает, что условия его труда ему претят; нужны хирургические
перчатки, дезодорант с распылителем - а как же? - но ученый обязан
преодолевать в себе непроизвольное отвращение, в противном случае
энтомологи изучали бы одних только бабочек и божьих коровок, а о тараканах
и вшах никто бы ничего не знал. Опасаясь, что я убегу, он держал меня за
рукав и даже подталкивал в спину, к наиболее красочным участкам стены; я
не жалуюсь, говорил он, но жизнь я себе выбрал нелегкую. Человек, который
ходит в публичные писсуары, обвешанный фотоаппаратами и сменными
объективами, волочит за собой штатив и заглядывает во все кабины по
очереди, словно не может решиться, - такой человек вызывает подозрение у
туалетных служительниц, особенно если он отказывается оставить свой груз у
них, а тащит его с собой в кабину; и даже солидные чаевые не всегда
оберегают его от неприятностей. Особенно сильно - как красный платок на
быка - действует на этих блюстительниц клозетной морали (он выражался о
них довольно резко) сверкание фотовспышки из-за закрытых дверей. А при
открытых дверях он не может работать, потому что это раздражает их еще
больше. И странное дело: клиенты, что заходят туда, тоже глядят на него
исподлобья, а порою взглядами дело не ограничивалось, хотя среди них
наверняка имеются авторы, которые должны быть ему хоть немного обязаны за
внимание. В автоматизированных отхожих местах этих проблем нет, но он
обязан бывать везде, иначе собранный материал не будет статистически
репрезентативным. К сожалению, он вынужден ограничиваться выборкой,
мировая совокупность отхожих мест превосходит человеческие силы, - не
помню уж, сколько на свете клозетов, но он и это высчитал. Известно, чем и
как там пишут, когда под рукой ничего нет, и каким образом некоторые особо
изобретательные авторы помещают афоризмы, а то и рисунки под самым
потолком, хотя по фарфору даже шимпанзе не заберется так высоко. Желая из
вежливости поддержать разговор, я высказал предположение, что они носят с
собой складные лестницы; такое невежество его возмутило. В конце концов я
все же вырвался от него и ушел от погони (он что-то кричал мне вслед даже
на лестнице); крайне рассерженный неудачей - ведь о Швейцарии я не узнал
ничего, - я вернулся в гостиницу, и оказалось, что несколько особенно
забористых примеров, которые он мне декламировал, плотно застряли в моем
мозгу; чем больше я силился их забыть, тем упорнее они лезли мне в голову.
Впрочем, по-своему этот кузен был, возможно, и прав, указывая мне на
большую надпись над своим рабочим столом: Homo sum et humani a me alienum
рuto [Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.)].

В конце концов я выбрал Швейцарию. Я уже давно лелеял в душе ее
образ. Встаешь рано, в шлепанцах подходишь к окну, а там - альпийские
луга, лиловые коровы с большими буквами "MILKA" [марка шоколада] на боках;
под перезвон их буколических бубенцов идешь в столовую, где в тонком
фарфоре дымиться швейцарский шоколад, а швейцарский сыр услужливо сверкает
росинками, потому что настоящий эмментальский всегда чуть-чуть потеет,
особенно в дырочках; садишься, гренки хрустят, мед пахнет альпийскими
травами, а блаженную тишину подчеркивает торжественное тиканье настенных
швейцарских часов. Ты разворачиваешь свежую "Нойе Цюрхер Цайтунг" и
видишь, правда, на первой полосе войны, бомбы, цифры убитых, но все это