Абрахам МЕРРИТ
ОБИТАТЕЛИ МИРАЖА
дюймом кожи, ожидая повторения разбудившего меня звука. Стояла тишина,
абсолютная тишина. Ни звука в зарослях елей, окружавших наш маленький
лагерь. Ни шелеста тайной жизни в подлеске. В сумерках раннего
аляскинского лета, в краткий промежуток от заката до восхода, сквозь
вершины елей слабо светили звезды.
звук - звон наковальни.
к Джиму. Его голос остановил меня.
мы смогли заговорить, снова поднялся ветер. И опять принес с собой звуки
удара - слабые и далекие. И снова ветер стих, а с ним - и звуки.
голоса множества мужчин и женщин, поющих странную печальную мелодию. Пение
кончилось воющим хором, древним, диссонирующим.
неожиданно оборвавшийся. После этого смятение тонких звонких звуков.
приглушенным расстоянием. Он звучал вызывающе, непокорно.
его лицо, худое. коричневое, с орлиным профилем. Он не смотрел на меня.
проснулись и кричат! Лучше зови меня Тсантаву, Лейф. Тси Тсалаги - я
чероки! Сейчас я - индеец!
поющих... как же это возможно в такой дикой местности... и не похоже, что
это индейцы...
они звучат, у меня по коже кто-то играет пиццикато ледышками.
звучит ровно, но Джим пристально взглянул на меня; и теперь я отвел взгляд
и посмотрел в огонь. - Они напомнили мне кое-что слышанное... а может, и
виденное... в Монголии. И пение тоже. Черт возьми, Джим, почему ты на меня
так смотришь?
пламени не осмотреть окружающие тени. Потом прямо взглянул в глаза Джиму.
вернулся с водой и залил костер. Потом набросал земли на шипящие угли.
Если он и заметил, как я сморщился, когда тени сомкнулись вокруг нас, то
не показал этого.
производит эти звуки, там. И вот - куда же мы направимся завтра?
прислонился к стволу ели и сидел, глядя на север.
пойдем на север... "Плохое лекарство! - говорят предки. - Плохое лекарство
для тебя, Тсантаву! Ты направляешься в Усунхию, в Землю Тьмы, Тсантаву!..
В Тсусгинай, землю призраков! Берегись! Не ходи на север, Тсантаву!"
пророчествующих войну; а эти говорят о чем-то похуже, чем война, Лейф.
воспоминания, которые они возродили, потрясли меня больше, чем я склонен
был признать, даже самому себе. Вещь, которую я свыше двух лет носил в
кожаном мешочке на конце цепочки, подвешенной на шею, казалось,
шевельнулась, стала холодной. Интересно, о многом ли догадался Джим из
того, что я хотел бы скрыть...
встретил страх лицом к лицу и победил его?.. Или подействовал индейский
инстинкт - опасность лучше встречать в темноте?.. По его собственному
признанию, звуки подействовали ему на нервы, как и мне...
сердце забилось в груди, как барабан.
Те, другие, напоминали ритм ног мужчин и женщин, юношей и девушек, детей,
бегущих все быстрее по пустому миру, чтобы нырнуть... в ничто...
раствориться в пустоте... исчезать, падая... растворяясь... ничто съедало
их...
гобийского оазиса два года назад!
говоря, и страх, но смешанный с негодованием... с сопротивлением жизни ее
отрицанию... вздымающийся, ревущий, жизненный гнев... яростная борьба
тонущего с душащей его водой, гнев свечи против нависшего над ней
огнетушителя...
думать так с самого начала - значит обречь себя на поражение.
предчувствиями, которые он называет голосом своих предков. И когда он
заговорил об Усунхию, Земле Тьмы, холодок пополз у меня по спине. Разве не
говорил старый уйгурский жрец о Земле Теней? Я как будто слышал эхо его
голоса.
братьев. Я улыбнулся: браться никогда не были близки мне. В старом доме, в
котором я родился, я был чужим для всех, кроме моей матери, норвежки с
добрым голосом и высокой грудью. Младший сын, пришедший нежеланным,
подмененный ребенок. Не моя вина, что я явился на свет как атавистическое
напоминание о светловолосых синеглазых мускулистых викингах, ее далеких
предках. Я вовсе не был похож на Ленгдонов. Мужчины из рода Ленгдонов все
смуглые, стройные, с тонкими чертами лица, мрачные и угрюмые, поколение за
поколением формировавшиеся одним и тем же штампом. С многочисленных
семейных портретов они сверху вниз смотрели на меня, как на подмененного
эльфами, смотрели с высокомерной враждебностью. И точно так же смотрели на
меня отец и четверо моих братьев, истинные Ленгдоны, когда я неуклюже
усаживался за стол.
много раз гадал, что же заставило ее отдаться этому смуглому эгоистичному
человеку, моему отцу. Ведь в ее жилах струилась кровь морских бродяг.
Именно она назвала меня Лейфом - такое же неподходящее имя для отпрыска
Ленгдонов, как и мое рождение среди них.
был тогда, - высокий коричневый парень с орлиным лицом и непроницаемыми
черными глазами, чистокровный чероки, из клана, происходящего от великой
Секвойи, клана, который много столетий порождал мудрых советников и
мужественных воинов.
он был Два Орла, а мать звала его Тсантаву. С самого начала мы ощутили
странное духовное родство. По древнему обряду его народа мы стали кровными
братьями, и он дал мне тайное имя, известное только нам двоим. Он назвал
меня Дегатага - "стоящий так близко, что двое становятся одним".
Вскоре я говорил на чероки, будто был рожден в этом племени. Годы в
колледже были самыми счастливыми в моей жизни. Потом Америка вступила в
войну. Мы вместе оставили Дартмут, побывали в тренировочном лагере и на
одном и том же транспорте отплыли во Францию.
прошлое... смерть моей матери в день перемирия... мое возвращение в
Нью-Йорк в откровенно враждебный дом... жизнь в клане Джима... окончание
горного факультета... мои путешествия по Азии... второе возвращение в
Америку и поиски Джима... и эта наша экспедиция в Аляску, скорее из
чувства дружбы и любви к диким местам, чем в поисках золота, за которым мы
якобы отправились.
последних месяца. Мы вышли из Нома по дрожащей тундре, прошли до Койукука,
а оттуда к этому маленькому лагерю где-то между верховьями Койукука и