Абрахам МЕРРИТ

ТРИ СТРОЧКИ НА СТАРОФРАНЦУЗСКОМ

- Война оказалась исключительно плодотворной для развития
хирургической науки, - закончил Хоутри, - в ранах и мучениях она открыла
неисследованные области, в которые устремился гений человека, а проникнув,
нашел пути победы над страданием и смертью, потому что, друзья мои,
прогресс есть извлечение из крови жертв. И все же мировая трагедия открыла
еще одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные открытия.
Для психологов это была непревзойденная практика, большая, чем для
хирургов.

Латур, великий французский медик, выбрался из глубин своего большого
кресла; красные отблески пламени очага падали на его проницательное лицо.

- Это верно, - сказал он. - Да, это верно. В этом горниле
человеческий мозг раскрылся, как цветок под горячим солнцем. Под ударами
колоссального урагана примитивных сил, захваченные в хаосе энергии,
физической и психической - хоть сам человек породил эти силы, они
захватили его, как мошку в бурю, - все те тайные, загадочные факторы
мозга, которые мы из-за отсутствия подлинных знаний называем душой,
сбросили все запреты и смогли проявиться.

- Да и как могло быть иначе - когда мужчины и женщины, охваченные
предельным горем или радостью, раскрыли глубины своего духа, - как могло
быть иначе в этом постоянно усиливавшемся крещендо эмоций?

Заговорил Мак-Эндрюс.

- Какую психическую область вы имеете в виду, Хоутри? - спросил он.

Мы вчетвером сидели перед очагом в зале Научного клуба: Хоутри,
руководитель кафедры психологии одного из крупнейших колледжей, чье имя
почитается во всем мире; Латур, бессмертный француз; Мак-Эндрюс,
знаменитый американский хирург, чей труд во время войны вписал новую
страницу в сверкающую книгу науки; и я. Имена троих не подлинные, но сами
они таковы, какими я их описал; и я обещал не давать больше никаких
подробностей.

- Я имею в виду область внушения, - ответил психолог.

- Реакция мозга, проявляющая себя в видениях: случайная формация
облаков, которая для перенапряженного воображения наблюдателей становится
небесным войском Жанны Д'Арк; лунный свет в разрыве облаков кажется
осажденным огненным крестом, который держат руки архангела; отчаяние и
надежда, которые трансформируются в такие легенды, как лунные лучники,
призрачные воины, побеждающие врага; клочья тумана над ничейной землей
преобразуются усталыми глазами в фигуру самого Сына Человеческого,
печально идущего среди мертвых. Знаки, предзнаменования, чудеса, целое
войско предчувствий, призраки любимых - все это жители страны внушения;
все они рождаются, когда срывают завесу с подсознания. В этой сфере, даже
если будет собрана тысячная доля свидетельств, психологов ждет работа на
двадцать лет.

- А каковы границы этой области? - спросил Мак-Эндрюс.

- Границы? - Хоутри был явно озадачен.

Мак-Эндрюс некоторое время молчал. Потом достал из кармана желтый
листок - телеграмму.

- Сегодня умер молодой Питер Лавеллер, - сказал он, по-видимому,
безотносительно к предыдущему. - Умер там, где и хотел: в остатках
траншеи, прорезанной через древнее владение сеньоров Токелен, вблизи
Бетюна.

- Он там умер! - Хоутри был предельно изумлен. - Но я читал, что его
привезли домой; что он один из ваших триумфов, Мак-Эндрюс!

- Он уехал умирать там, где и хотел, - медленно повторил хирург.

Так объяснилась странная скрытность Лавеллеров о том, что стало с их
сыном-солдатом, скрытность, несколько недель занимавшая прессу. Потому что
молодой Питер Лавеллер был национальным героем. Единственный сын старшего
Питера Лавеллера - это тоже не настоящая фамилия семьи; подобно остальным,
я не могу открыть ее, - он был наследником миллионов старого угольного
короля и смыслом его существования.

В самом начале войны Питер добровольцем отправился во Францию.
Влияния отца было бы достаточно, чтобы обойти французский закон, по
которому в армии каждый должен начинать с самого низа, но молодой Питер не
хотел и слышать об этом. Целеустремленный, горящий белым пламенем первых
крестоносцев, он занял свое место в рядах.

Привлекательный, голубоглазый, ростом в шесть футов без обуви, всего
двадцати пяти лет, немного мечтатель, он поразил воображение французских
солдат, и они любили его. Дважды был он ранен в опасные дни, и когда
Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При осаде
Маунт Кеммел он получил рану, которая вернула его домой, к отцу и сестре.
Я знал, что Мак-Эндрюс сопровождал его в Европе и вылечил - во всяком
случае все так считали.

Но что случилось тогда - и почему Лавеллер отправился во Францию,
умирать, как сказал Мак-Эндрюс.

Он снова положил телеграмму в карман.

- Есть граница, Джон, - сказал он Хоутри. - Лавеллер был как раз
пограничным случаем. Я вам расскажу. - Он поколебался. - Может, не
следует; но мне кажется, что Питер не возражал бы против моего рассказа;
он считал себя открывателем. - Он снова помолчал; потом явно принял
решение и повернулся ко мне.

- Меррит, можете использовать мой рассказ, если сочтете его
интересным. Но если решите использовать, измените имена и, пожалуйста,
постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важно ведь в
конце концов случившееся - а тому, с кем это случилось, теперь все равно.

Я пообещал и сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту историю так,
как тот, кого я назвал Мак-Эндрюсом, рассказывал нам в полутемной комнате,
где мы сидели молча, пока он не кончил.

Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь, ранняя
апрельская ночь северной Франции, и когда это сказано, все сказано для
тех, кто бывал там.

Рядом с ним был траншейный телескоп. Ружье лежало поблизости. Ночью
перископ практически бесполезен; поэтому он всматривался в щель между
мешками с песком, рассматривая трехсотфутовой ширины полосу ничейной
земли.

Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком бруствере, другие
глаза напряженно следят за малейшим движением.

По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда разрывались
осветительные снаряды и заливали полосу светом, груды, казалось, начинали
двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали. И это было ужасно,
потому что двигались на свету мертвецы: французы и англичане, пруссаки и
баварцы - отбросы красного винного пресса, установленного войной в этом
секторе.

На проволочном заграждении два шотландца; оба в килтах; один прошит
пулеметной очередью, когда перелезал через заграждение. Удар быстрой
множественной смерти отбросил его руку на шею товарища; тот был убит в
следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись; и когда загорались и
угасали осветительные снаряды, они, казалось, раскачиваются, пытаются
вырваться из проволоки, броситься вперед, вернуться.

Лавеллер устал, его усталость превышала всякое воображение. Сектор
достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он не спал, потому
что несколько минут оцепенения, прерываемые постоянными тревогами, были
хуже сна.

Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно, а еды мало и
доставлять ее очень опасно. За ней приходилось идти за три мили под огнем:
ближе доставлять было невозможно.

И постоянно нужно было восстанавливать бруствер, соединять
разорванные провода, а когда это было сделано, разрывы все уничтожали, и
снова нужно было проделывать ту же утомительную работу, потому что было
приказано удерживать сектор любой ценой.

Все, что осталось в Лавеллере от сознания, сконцентрировалось в его
взгляде, оставалась только способность видеть. И зрение, повинуясь его
твердой несгибаемой воле, с помощью всех остатков жизненной силы исполняло
свой долг: Лавеллер был слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его
не сменят с поста. Тело его онемело, он не чувствовал землю под ногами,
иногда ему казалось, что он плывет - как два шотландца на проволоке!

Почему они не могут висеть неподвижно? Какое право имеют люди, чья
кровь вытекла и стала черным пятном под ними, плясать и совершать пируэты
под вспышки разрывов? Черт их возьми - хоть бы какой разрыв сбросил их и
похоронил!

Выше по склону в миле находился старый замок - шато, вернее, то, что
от него осталось. Под ним глубокие подвалы, куда можно забраться и уснуть.
Он знал это, потому что столетия назад, когда впервые прибыл на этот
участок фронта, он переночевал там.

Каким раем было бы вползти в эти подвалы, прочь от безжалостного
дождя; снова спать с крышей над головой.

- Я буду спать, и спать, и спать - и спать, и спать, и спать, -
говорил он себе; потом напрягся, так как от повторения слова его начала
окружать сонная тьма.

Осветительные снаряды вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли;
послышался треск пулемета. Ему сначала показалось, что это стучат его
зубы, пока остатки сознания не подсказали ответ: какой-то нервничающий
немец изрешетил вечно движущихся мертвецов.

Послышались чавкающие звуки шагов по вязкой грязи. Нет необходимости